"Липки - 2003"
Второй слет-фестиваль
сетевых поэтов
* * * (Сквер
слепяще-зеленый...)
НЕВОЛЬНАЯ ПЕРЕКЛИЧКА С МАРКОМ ВАЛЕРИЕМ МАРЦИАЛОМ
ПОВЕСТЬ О БЕЗОТВЕТНОЙ МУЖСКОЙ ЛЮБВИ
НЕВОЛЬНАЯ ПЕРЕКЛИЧКА С АЛЕКСАНДРОМ СЕРГЕЕВИЧЕМ ПУШКИНЫМ
* * * (Октябрьская
мгла пересекает гавань)
* * * (и будет
осень медоносить)
# (В старом
кресле, старый Бунин)
# (Все изменилось.
В смысле - тот же свет)
# (За пятнадцать минут
до начала сюжета)
# (Ты с вечности
сдирала корку)
Прогнозы плохой погоды... (Подслеповатая лирика)
* * * (Мне друг
сказал, что он устал от водки)
* * * (Минувшей
ночью мне приснился сон)
* * *
(Припозднившаяся ворона)
* * * (Свет
скользит по карнизу, заглядывает в окно)
* * * (Неожиданно
вышла из строя весна)
* * *
(Фотопортреты, в рамках и без)
* * * (Коллекция
фобий не хуже коллекций иных)
* * * (Вечность на
острие стрелы в колчане мальчика золотого)
* * * (Грустная
карьерка литературной демуазели)
***когда-нибудь и нам наскучит ночь...
* голые ноги внезапной жары...
Рождественское…(Исповедь Марии)
Колыбельный рефренчик (ответ детям на вечные *почему*)
* * * (Покажи мне
еще раз, какими бывают привычки)
* * * (Зачем же
так, мой маленький пилот?)
* * * (За
пределами ангелов время уходит в песок)
Игорь Кириллов (Иван Храмовник)
Предчувствие гражданской весны
Алеся Новик (Алеся Шаповалова)
* * * (Черны на
берёзах гнёзда)
* * * (Небо мокрый
подол натянуло на крыши)
* * * (Дожить бы
до майских!.. Задвинуть дела)
Мотивы белой ночи. 1. (Глюки).
Интернет – коллективный янтарь
Весенняя усталость (А.Кабанову)
РАЗРЕШИТЕ ПРЕДСТАВИТЬСЯ – МУЗА!
ПАРОДИЯ НА СТИХЕ «Ландшафт» Бориса Борукаева.
* * * (Уедешь ли в
тьму-таракань)
Лариса Туривненко (Клер) - Елена Гуляева (Елена Моревна)
* * * (не без
труда рифмованная жизнь)
* * * (написанное
(схваченная мысль))
* * * (я безумно
давно вопреки научилась любить)
* * * (наш хрупкий
мирок перекрёсток )
* * * (наш мир
очень хрупок: )
* * * (в круглой и
плоской коробочке как-из-под-крема...)
* * * (он
закодирован вечным так-надо-так-должно)
приди на дверь!-сказала донна анна
Андрей Борейко (Петкутин, Бенедикт, Тихон Камельков)
Татьяна Бориневич – Константин Прохоров
* * * (Пускай
апостолы поспят)
* * * (Я - просто
мелкий дар небес)
* * * (Ты знаешь,
здесь такие дети)
* * * (Когда
скребётся в дверь котом привычная тоска)
* * * (Я и сам -
не хлеб, а лакомство)
* * * (Под
берёзами, с другими)
* * * (скажи что
снится слепому который родился зрячим)
* * * (- Да ну,
там снега по колено!)
* * * (Дома, как
брошенные животные)
у пяти углов. геометрия уравнения.
Ответ предателю Пьеро, который явился к Мальвине и приставал
(malvina)
Беседа с Буратино о литературе (пьеса, часть1-я) (malvina)
Сказка о пионере Эммануиле и лесном чудище
* * * (Он проходил
сквозь: дома, поезда и машины)
* * * (Ты была мне
дана, словно зренье и речь)
* * * (Начинай.
Мне уже не осилить четвертой октавы)
* * * (Я приснился
тебе? Право, это забавно...)
Оптимистическая женская лирика
Немного гражданской лирики в кастрюльной воде
К 25-летию институтского выпуска
* * * (Бог создал
бороду. Чёрт с лезвием пришёл)
* * * (При помощи
районной Айболитихи...)
* * * (В тесных
пределах объятий)
* * * (Я был, как
беглая вода)
* * * (Глухая
тьма, как тень судьбы)
* * * (Песок
дороги разогретой)
* * * (Я за тебя
просил прощения)
* * * (Может быть,
когда с друзьями беспардонными)
* * * (Видно в
наших сердцах воцарилась привычка)
* * * (Смутной
рябью подёрнулся зябнущий пруд)
* * * (Изящной
статью скромных юных жен)
Неосознанное воспроизведение иллюзий
Медведева Елена (Санкт-Петербург)
когда панически боишься перемен
Маленькая трагедия из жизни поэта
* * * (Это было
весной. Судьбоносной весной...)
* * * (Учусь тебя
любить. Пусть будет эта школа)
Серафима Чеботарь (Сима, Sima)
*** (сон, навеянный свитками династии Сун)
О полетах на крыльях задыхающейся осени
* * * (Распахнув
глаза торопливым порывом ветра)
* * * (Оно об меня потиралось…)
* * * (Моё бедро – не струйка дыма…)
* * * (Когда на бедро тебе ногу я кину…)
* * * (Ты пальцами по мне ступала…)
* * * (Я желал бы
родиться черным и петь джаз)
* * * (Если дома
негде поставить пианино)
* * * (Как сказал
мне штукатур со стройки)
* * * (тебя
опасную простуженную хотят)
* * * (Чувствую
запах фасоли,)
От нетерпения пьянея,
Гляжу, как режет изо льда
Недолговечную камею
Новорожденная вода,
Снимает плавно слой за слоем.
И в этом медленном труде
Таится будто что-то злое,
Но праздничное и т.д.
Так глухо лопается панцирь
Зимы… Объятья горячей.
Гортанногорлые испанцы,
Переодетые в грачей,
Взирают на меня брезгливо,
Как на толедского жида.
И в каждом выдохе залива
Таится новая вода.
Она впитается в подкорку,
Чтобы почувствовали мы,
Как тает понемногу горький
Антигриппинный вкус зимы,
Как под землей, назло морозам,
Трава пустилась в грозный рост,
Как пахнет авитаминозом
Начавшийся Великий Пост.
Залиты влагой, словно лаком,
Оттенки мартовских белил,
И Пастернак уже отплакал
И в пузырек чернила слил.
Илоне Якимовой
У нас зарастают озера
зелеными пятнами лет.
Ни Бога, ни гипнотизера
на старую Гатчину нет.
Ни Бога – подчистить, подштопать,
повыше поднять небеса,
в бесформенный лиственный шепот
иные вплести голоса:
имперские трубы и лиры,
мещанский гитарный мотив
(но Бог отстранился от мира,
надмирность свою подтвердив);
ни гипнотизера, который,
взмахнув перед носом рукой,
цветастой обманчивой шторой
закроет пейзаж городской:
разбитые зубы балясин,
раздолбанные этажи.
Наш мир одинок и прекрасен
в своем неумении жить.
Быть может, обломки былого
величия заражены
уменьем выцеживать слово
из самой глухой тишины.
И что бы мы там ни брехали –
мутирующая гортань
отплюнется в вечность стихами,
которыми платится дань,
как будто бы грошиком стертым,
за то, что земля тяжела,
за то, что мы с Богом и Чертом
глядимся в одни зеркала.
Сквер слепяще-зеленый... А дальше
Тонким дымом, потом пеленой
Наплывает дыхание фальши
И ползет неотступно за мной,
И калечит течение речи,
И, взбивая, как пену, слова,
Их на лист разлинованный мечет,
Словно козыри из рукава.
Замолкаешь и видишь, как густо
Влажной зеленью вымазан сквер,
Что реальность сильнее искусства,
Метафорики, музыки сфер,
Что на теплых томительных лапах
По июньской спешит мостовой
Запах хлеба и тополя запах,
Как из детства привет даровой.
Смотришь так, что становится вязко,
И на ощупь сырая листва -
Как слоями засохшая краска
На суровом холсте естества.
Здесь не тонкой работали кистью,
Здесь руками мешали раствор,
Здесь художник намазывал листья,
Словно масло, на дышащий двор,
И ваялась тяжелая стая
Туч столь гипсовых, толстых, немых,
Что любой авиатор, взлетая,
Разбивался, как муха, о них.
И в том скрежете крыльев о камень,
На мгновение, вспыхнув едва,
Пробегали, как мышь под руками,
Звуки, корни, морфемы, слова.
Вколачивай, дружок, свой вечный гвоздь
В тугую плоть распахнутой вселенной!
Будь столяром, когда велит Господь,
И будь волной, рождающей из пены -
Не Афродиту – может быть, Весну,
Чуму, Войну, Последствия Потопа.
Твори, пока что все идет ко дну,
Пока – тебе шьет саван Пенелопа.
Не уставай, покуда хватит сил,
Чтоб молотом стучать по наковальне!
Чем крепче гвоздь – тем яростней настил,
Прибитый к небу вашей почивальни.
I
Ты говоришь — от любви
Люди теряют рассудок?
Только не женщины! Их
Полон опилками мозг.
Полную чашу монет приноси —
И любая станет твоею.
Сколь же приятней иметь
Полную чашу любви!
II
Что ты хотел доказать,
Силе ее подчиняя?
Сдастся без боя она —
Лишь золотой покажи.
Думаешь, дождь золотой
Протек между складок Данаи? —
Золотом Зевс заплатил
Деве за время любви!
III
Если, хватая за грудь,
Хотел ты испить сладострастья,
Ты просчитался, мой друг.
Скважина — ниже пупка.
IV
Лесбия любит мужчин
В жестком супружеском ложе;
Елена же на облаках
Любит ретивых богов.
Друг друга же любят они
Между землею и небом.
Как же они хороши!
Не будем теперь им мешать.
V
Лесбия! Как хороша!
Помнишь ли первые встречи?
Я-то не помню уже —
Сколько их было потом!
VI
Что ты там мямлишь, осел,
Что супруга тебе изменяет?
К ложу ее приведи
Женщин других легион!
VII
То, что не мылась ты год,
Мог я терпеть еще долго.
Но для чего ты несла –
Эту несносную чушь?!
VIII
К юноше страстью горю —
Женщина гасит желанье,
Только разжечь его вновь
Больше не может она.
IX
Что же ты смотришь на них, .
Столь привлекательных, странный?
Раздевайся и рядом ложись —
Это же ложе — твое!
Х
Давно уж прошли эти дни,
Когда знали поэта гетеры.
Все реже и реже стопы
Направляешь ты к их берегам.
XI
То ли понос у тебя,
То ли другая причина,
Только любви больше нет,
Милый мой друг Купидон...
типа шутка:))
А. Витакову
Силлабо-тоника сломала мой хребет.
Сознанье лирика распущено на нити.
Прядет-грядет немыслимая жуть...
В метро косятся: что это он пишет?
«Поток сознания...» И милиционер
Разочарованно глаза свои отводит.
А он готов был запросто влюбиться
В преступника (меня) - какой роман! -
Увы, несостоявшийся - окончен...
Начнем сначала. Тоника купить
Или джин-тоника? Вот в чем вопрос извечный!
А результат существенно разнится...
Известно, что помалу я не пью.
Напиться? И пройдет моя обида
На Витакова... Он-то ничего
Не понял - это видно было сразу.
А амнезия памяти - его
Красивая охотничья уловка.
Играй покуда, душка Витаков!
Подбитый зверь в кустах подстерегает.
Как выпрыгнет!.. Охотник - та же дичь.
Освежевать охотника придется...
...Джин-тоника... И все пройдет само.
Меня всегда тошнит от вида крови.
От мысли - нет. Бескровна мысль моя.
Бесплотна. Удивительно летуча.
Вот встану щас, и мысль моя взлетит
И от меня мгновенно унесется
В ларек, что справа сразу от метро,
И будет ждать меня - когда же я приду?
И я приду и мысль свою построю,
Пересчитаю, указанье дам
И напоследок на губу отправлю -
А там уже джин-тоника разлив...
Нет! Не возьмешь. Довольно алкоголя.
Довольно Витакова и актрис.
Москвы, стихов, столетия - довольно.
Поэтов всех отправить за Можайск
И запретить писать под страхом смерти.
Как с Клеопатрой - ночь одна любви -
И все. Считать стихотворенье
Любовным актом. Что оно и есть...
Вот женщина прекрасно посмотрела,
И об одном у нас с ней мысль в глазах -
Произошло соитие - и взгляды
Расстались. Снова хочется любви.
О, как она всегда неутоленна,
Когда ты ей не должен ничего!
И пол метро сочится кровизной...
...О, как приятно обжигает ворог
Мое нутро, и голос мой, и разум.
И вкус его - еловый и приятный.
И вызов мой становится тоской.
Любовной?
Глаз две пары, нас две пары.
Мчится поезд запоздалый.
Он летит себе в снегах,
Мы - на разных берегах.
То ли поезд, то ли бричка,
То ли ангел, то ли птичка.
Снег летит, летит в окно,
И на улице темно…
Отчего-то загрустили.
Мы не пели, вы не пили.
…Поезд весело пошел -
Машинист с ума сошел.
- Эй, ямщик, гони-ка к "Яру"!
Мчится поезд запоздалый.
В коридоре - никого.
Все решают - кто кого?
- Эй же, добрая старушка,
Выпьем с горя. Где же кружка?
- Проводница в том вагоне.
- Не догоним?
- Не догоним.
За окном метель играет,
Поезд скорость набирает.
- Я во власти этой страсти…
- Ты прекрасна… в нижней части…
У красотки между ног…
Впрочем, видеть я не мог.
Но зато - какие звуки!
До последней ноты - муки.
И испанские фрегаты…
- Как я рада…
- Что? Пираты??
Проводница не вернется.
Поезд скоро разобьется.
Дураки играют в вист.
Поезд гонит машинист.
Все разошлись, стало тихо и странно.
Вымыты вилки, сияют стаканы.
Сыты по горло пикантным и сладким!
Пуговки-бусинки... Память в заплатках...
Это - таблетка (название смутно),
Рядом - колечко из перламутра...
Эти без дырочки, эти без ушка,
Эта - потеря любимой подружки.
Долго лежали на солнце... Бесцветны...
Где ваши пАры? Потеряны где-то...
Три колпачка, винт от старой рейсшины,
Свечка для нашей разбитой машины...
Пряжка от туфельки... (Золушка, слышишь?),
Ржавые связи - похоже, излишек...
Пуговка с петелькой в сеточке трещин,
Пуговка с ... (это только для женщин).
Фотокассета (внутри без катушки),
Восемь билетов ("Убийство старушки"),
Красный фонарь, планетарный редуктор,
Штука, которую носит кондуктор...
(Поезд ушел, мы три года в разлуке,
Как ты живешь, мой любимый, без штуки?
Все было так невпопад, бестолково,
Кто там тебя обнимает, такого?)
Кран от трубы, заявленья на гранты,
Порванный задник от левой пуанты,
Гирька с цепочкой и цепь от курантов,
Пленка с костями (квартет музыкантов)...
Заполночь. Странно, тревожно и гулко...
Вытряхну все из заветной шкатулки:
Пара уключин и кнехт от каната...
Это уже виноваты ребята!
Шарик подшипника, пулька из тира,
Ключ от забытой случайной квартиры,
Чайный сервиз на четыре персоны,
Двушка... Другие теперь телефоны...
Гаечный ключ восемнадцать на двадцать?...
(Должен был быть, но куда подевался?)
Бивень от мамонта, бисер событий...
Пуговка к пуговке... тонкие нити...
Пой флейта, пой,
Играй, флейтист, играй!
И пусть душа кружится, словно ворон.
Пусть ищущий обрящет непокой,
Пусть страждущий излечится от вздора.
Твой взор туманится,
Ты путаешь мотив,
Но приговор неясен и не нужен.
Пой флейта, пой, и больше не грусти:
Стена молчанья стала чуть поуже.
Играй еще!
Смотри, флейтист, смотри:
Два звука пробираются наощупь,
Сливаются, рождая новый мир...
Как жаль: все только музыка, не больше.
Не сделать зеленую краску из сажи и мела...
От моря до лета семь верст, и по-моему лесом.
Пора уже знать, что любовь не проверишь отвесом.
Флюиды, гормоны, энзимы слетаются смело....
Мутнеет экран, замедляется бег отражений,
И время прозрений - не самое лучшее время,
Красивы кульбиты, хотя неподатлива тема,
Но хрупкость опоры еще не помеха скольженью.
Разбавлены сны... Так безвкусен искусственный воздух...
Размножено солнце, но очередь будет не быстрой.
Удачу опять разливают по ржавым канистрам...
Любовь не проверить. Но к морю, наверно, не поздно...
Маэстро, натрите смычок канифолью,
И скрипку привычно приладьте на теле,
Водите по струнам любовно и больно...
Водите, водите - ведь Вы так хотели.
И даже Она Вас о том же просила.
Как странно все спуталось в мире желаний...
К чему Вам теперь сбереженные силы?
Уже не секрет: Вы придуманы сами.
Уже не секрет: Вы - закрытая книга,
Вино в запыленной старинной посуде...
Поверили сплетням, погрязли в интригах.
Вы только начните - мелодия будет...
1.
и тогда, доставая соломинку: словно соринку,
удивленно застрявшую меж параллельных миров,
я себя выдуваю в один из возможных и призма,
ослепленного солнцем окна, ретуширует кровь
из обычного красного в огненно-желтый.
в перевернутых снова песочных часах за стеклом
оживает песок так похожий на вкрадчивый шепот
(то ли Твой, то ли утра): пора - рассвело.
2.
Вошедший сверхточно в темечко, стержень жары
Ноет где-то в седьмом позвонке, в пояснице:
Желание по скорпионьи жалить и грызть
Собственный позвоночник - намордник, граница,
В которых удерживаешь пит-булей и такс
Личных страстишек - ведь, ах, как хочется, нежно
За шкирку двумя пальцами приподняв, придать
Роже умильное выраженье: "Что, нежить?
Трясешься, дрожишь? Бедный, хочется укусить?
На, вцепись! Хочется лаять, выть, нарываться?" –
Немыслимо ярок, самозабвенно красив,
Остр, эпатажен в угаре самооваций –
Хмельной, упиваясь своей свободой, блажишь
И, юродствуя, заглядываешь прохожим
В глаза - наблюдая, как рушатся этажи
В небоскребах иллюзий - не хочешь, не можешь
Простить себя и принять - будущее легко
Пе-ре-но-си-мо, хотя прекрааасно-ужасно:
Познавший тщету абсолютной свободы, горд
Островом собственных одиночеств, пижамным
Уютом - но циркуль дня завершил оборот –
Тссссс - уснул Робинзон двадцать первого века,
Заброшенный в вечность, мелькнувший в ночном метро,
Спрятав зрачок, как конфету, в обертку века.
Октябрьская мгла пересекает гавань
Уснувших площадей и, вваливаясь в дом,
Таращится на нас. И начинает гавкать
Соседский старый пес с визгливой ноты "до".
Нет громче тишины, чем ожиданье снега –
Пока мы ищем чем и как себя казнить,
И на любой вопрос предпочитаем некать,
Из стиснутых зубов не выпуская нить.
Мне зябко в шерстяном тепле домашнем - разность
Молчаний наших - крен на дрогнувших весах –
Так, жизнь перебежав как улицу на "красный",
Мы молимся за нас на разных полюсах.
и будет осень медоносить
и говорить со мной дождем –
пока, рожденный альбиносом,
я не уйду за декабрем:
где время, словно кровь, свернется
в остывшем зимнем молоке
и смерти мотылек на солнце
таким ручным, земным в руке
покажется - когда я сбудусь,
прорвусь, начнусь, как жизнь, как звук –
где каждый день зачтется Судным –
и, как младенец, разревусь.
…подожди не ори ты послушай ты только послушай –
ты успеешь потом окрестить это бредом и чушью
при бессоннице при смерти сбыть обронить ненароком
как от рая ключи от которых ни толку ни проку:
мы давно прижились в небоскребе на самом краю
ойкумены в квартире с повадкой дрейфующей льдины –
вот бы жили прижавшись спиною к стене – да боюсь
оглянуться назад – там ведь нет ни черта что в пустыне
в этой странной квартире где в дверь никогда не звонят
просто входят и ждут что хозяева выйдут навстречу
мы давно превратили тоску в непременный обряд
ожидания вечности (проще) в обычную вечность
и когда по ночам потолок опускается так
что рука если вытянуть входит в него точно в воду –
мы висим неподвижно: сканируя собственный страх
раздражающе цельны пронзительно смертны свободны
охренительно тонко молчим про пошло-бы-всё-нах…
только дышим во сне тяжело словно дуем на воду…
мне кажется,
империя гордых алкоголиков рухнула.
мы проснулись в республике
эпатажных,
добрых,
яростных
самоубийц.
эпатажных -
потому что в нашем стремлении к красоте -
будь оно трижды неладно! -
есть что-то болезненно-величественное,
завораживающее,
как осознание того,
что, если уж мы ничего не можем
изменить, понять, объяснить
и от этого сходим с ума,
то пусть -
мы хотя бы это
устроим красиво.
добрых -
потому что к стыду своему
жизнь о-бо-жа-ем.
себя -
за то, что не стали, не состоялись -
уже не виним, но и не
принимаем.
не можем принять.
а ведь с этим надо прожить!
яростных -
потому что - о господи -
сколько ее
в этом внешне спокойном,
медленном, странном, размеренном
самосжигании
в алкоголе,
наркотиках,
дома у телевизора,
и, особенно,
в каждодневном,
тупом, механичном
хождении на работу,
потому что
ведьнадожечтотожратьнашимдетям!!!
и знаете -
единственное отчетливое желание,
которое все объясняет,
единственное не расплавившееся
в этом липком вареве интеллигентских сомнений
желание,
за которое мне и сейчас ни перед кем не стыдно -
это возможность до самого конца
просидеть на краю этой огромной бездны -
тихо-тихо,
не суетясь,
не делая резких движений,
чтобы - не дай Бог! -
не упасть туда самому,
и, что самое главное,
не подтолкнуть в нее кого-то другого
своим искренним,
естественным,
но неосторожным движением.
империя гордых алкоголиков рухнула.
и, слава Богу, что в этом
нет ни малейшей нашей с вами заслуги.
Выхожу один я, надо мною –
Ни звезды, ни звука – ничего.
Я придавлен этой тишиною,
Пустотою неба своего.
И стою, не сытый и не пьяный,
Неподвластный, не познавший власть.
У судьбы – две язвы, три изъяна,
Слава Богу – жизнь не удалась.
В старом кресле, старый Бунин
Новый замысел лелеет,
Говорит, мол, все там будем,
Пишет «Тёмные аллеи».
В новом маленьком рассказе
Много воздуха и солнца
То, что он придумал в Грасе
Нас сегодняшних коснётся,
Героиня роковая
Никого не пожалеет…
Бунин пишет, Бунин знает –
Есть ли свет в конце аллеи.
Все изменилось. В смысле - тот же свет,
Но я уже не тот. И ты иная.
Не рай земной, но ощущенье рая.
Музыка сфер, вращение планет.
И шаг назад, но остается след,
А если б жить, судьбы не разбирая,
Как будто существует жизнь вторая,
Или, как будто, даже первой - нет.
Б. Дыкову
За пятнадцать минут до начала сюжета
Автор медлит. А может не стоит, не надо?
Они встретятся, чтоб закружиться на лето,
И сломают любовь под обвал листопада.
Он уже у порога, она - у порога,
Автор, что же ты медлишь, над чем ты смеёшься?
В голове - странный зуд - и куски диалога:
"-Ты уходишь? - Да нет, это ты остаешься."
Можно всё передумать: причину отказа,
Или мелочь какую - и встречи не будет.
И не будет разлуки, не будет рассказа,
Но зато и не будет двух сломанных судеб.
И не будет полёта, не будет сверхновой...
Он спокоен. Она - абсолютно спокойна.
Инженер человеческих душ, мастер слова,
Неужели они ничего не достойны?
Неужели они так и канут, и сгинут
Не оставив кругов на поверхности Леты?
Автор хмурит чело. И листок отодвинут
За пятнадцать минут до начала сюжета...
Ты с вечности сдирала корку,
И пахли свечи апельсином,
И было сладко, кисло, горько,
Я был поэтом и мужчиной.
Так продолжалось до рассвета,
На утро я постиг причину,
Поняв избыточность поэта:
Тебе хватило и мужчины.
Эх, то Чёрное море, где,
Я учился глаза открывать в воде,
Так и не научившись плавать...
Понимая мир едва ли на треть
Я бросал в прилив возвращенья медь,
Не предчувствуя крах державы.
От Одессы память вернула лишь
Соль лимана и частный сектор крыш,
Да экскурсию в катакомбы.
Мы снимали комнату "для гостей",
Пахла чем-то солёным моя постель,
На подушке синели ромбы.
Во дворе, как водится, виноград,
И хозяйкин, грозный такой, халат,
Говорит: "не ешь, он незрелый".
А я всё же ел и кривило рот -
Не был сладок этот запретный плод,
Но зато мне было две Евы.
Евам было по одиннадцать лет,
Я когда-то помнил восемь примет
По которым их различали...
Нет иных таких, среди Надь и Лен,
Ведь они похожи, как пара колен,
Как одна сторона медали.
Из чудес вечерних, ау, смотри,
Кабачок пустой, со свечой внутри,
Как провалы горят глазницы,
Полыхают ноздри, пылает пасть,
Надо мною страх обретает власть,
И потом полночи не спится.
Ночью было душно, а днём - жара,
Остальное - смутно, чай не вчера,
Было жизни седьмое лето.
Двадцать лет, для памяти - всё же крюк,
Остаётся запах, уходит звук,
По слепящей полоске света.
в серую улицу
из окна смотрю и хочется
от одного столба
к другому
проводом протянуться
чтобы
хоть что-то
собой соединить
Игра в кости.
Сердце всего лишь. Ему полагается ныть.
Ночью уставшей, когда антрацитовый воздух
Бьет по тамтаму медовой и круглой луны.
Джаза, маэстро! Все слишком и слишком серьезно.
Сердце... Оно будет ныть без особых резонов...
Джаз тихо плещется свежезаваренным чаем
В чашке бронхитом болеющего саксофона.
Сердце... По ком же оно так бесстыдно скучает?...
Подвиг любой - ты поверь мне - тобой повторим.
Каждому - (тоже избито) - к лицу - шрам героя.
Негр-старик принял джаз - как основу игры.
Сердце... оно ведь живое...пусть ноет...пусть ноет...
Негр-старик выдувает в мороз антрацита
Хрип саксофона. Единственно верно и просто.
Сердце... ему полагается ныть. Научиться
Мудрости джаза... Всю ночь сердце ребрами - в кости.
я каждое утро
из окна троллейбуса
смотрю
как меняют цвет каштаны
и замечаю
как все теплее
одеваются мои случайные попутчики
и уже не верится
что где-то
есть
Африка
Это февраль. Одуревшие утки.
Это февраль в рукава сыплет снежное крошево.
Лед луж-зеркал под ногами ломается. Свислочь -
В шрамах от гусеницы вездехода. И прошлое
Ярче. Его на десяток хватило бы жизней.
Это февраль. Время выжить и пить беспробудно.
Перетерпеть до весны. Ветром - мне - по губам.
...Льды превратятся в ручьи. Я нарву незабудок...
Свислочь без снега - шрамированный автобан.
Это февраль. Одуревшие утки за хлеб
Кровью расплатятся. А парапет "до-ре-ми"
Пальцев впитал. В такт шагам по холодной земле.
Льдинкой в гортани несу тебе слово "прими".
Приходи... но приходи под вечер...
Когда не спасает плед, глинтвейн и джаз...
Когда снег на стеклах нам рисует нас...
Обнимай меня, пожалуйста, покрепче.
Оставайся... Засыпаю в полночь,
На твоем плече, под блюз Айги.
А за окнами - ночь-птица - и ни зги...
Запах моих губ и пальцев - помни...
Акварель восхода ночь разбавит.
Милый мой, какой ты светлый...
Умирать необходимо на рассвете...
На твоем плече, не поперхнувшись снами...
Про кукушаток.
...шел шестой месяц зимы...(с)
Старые крылья облезли, скукожились, сморщились.
Новые... (радость моя, слишком рано) ...пока что не выросли.
Я в разоренном гнезде кукушонком-заморышем
Отгородилась от прочих кукушек, от мира и
даже от ветра, который - по-прежнему северный.
Я же... (да-да, моя радость) ...настолько озябла,
что не спасают - (остались от лета) - три листика клевера.
После зимы - вновь зима. И замерзшие зяблики.
Перышки выцвели, дикообразно топорщатся.
Месяц шестой. А зима - все пирует. До шуток ли?
Чтобы взлететь над гнездом и спикировать в штопор,
Я... (ты смеешься ли, радость моя?) ...мастерю парашютики.
Зима - с морщинистым, измученным лицом усталой шлюхи -
Руками улиц изможденных дергает металл оград,
хватает, держится, костлявая. Луна всплывает кверху брюхом -
Сестренка темно-красного задумчивого бра.
Линии судеб ведут в дворик-колодец.
Паводок - поводом мартовским проводам.
Проводом небо изрезано, вспорото.
В прорезях - облако ватное - клочьями.
В грязных ладонях гриппующей площади -
Голуби тощие, наглые. Улицы -
Линией судеб сбегают. Сутулится
Рыжий фонарь с глазом-лампочкой выбитым.
Как по считалочке - были да выбыли
Мы да не в сроки. Дорога, дороженька,
Линия жизни в ладошке скукожена.
Линии судеб ведут (ой, извилисты)
В дворик-колодец - ни выйти, ни вылететь.
Стало теплее. И небо царапают птицы.
Ворох подснежников держит алкаш.
А изнуренные снами о близости лета,
Улицы верят в волшебное слово "алле".
Я вспоминаю, как ты целовал мне ресницы.
Как билась ниточка пульса у края виска.
Как превращая себя для тебя в амулеты,
Я поняла, что об этом не стоит жалеть.
Живу - как слепые - наощупь.
живу - как слепые - наощупь.
живу - как глухие - по-жестно.
по-звучно - мощеная площадь.
по-звучно - водою по жести.
под-ручно - по улиц изгибам.
по-шагово - слово - в бумагу.
живу - как чумные - на гибель.
живу - словно чувствую - слягу.
изнеженный плавится город,
стекая чернилами в вечер.
живу - как изгнанники - гордо.
кричу... и все кажется - нечем...
Мне друг сказал, что он устал от водки,
От шумных сборищ сотню раз в году;
Что век нам дан и без того короткий -
Смешно переводить на ерунду;
Что мы грешим ненужным празднословьем,
Бахвалимся талантом и умом,
А у жены - проблемы со здоровьем,
А на работе - дрязги и дурдом;
Что хорошо бы всё на свете бросить:
Пустые споры, городской бардак,
Что подарили нам одну лишь проседь -
А ей гордиться может и дурак;
Всё бросить, навсегда, к чертям собачим;
Уехать к морю и осесть в глуши,
Где значим ровно столько, сколько значим,
И есть покой для тела и души.
Где жизнь течёт размеренно и ровно,
Где вызревает сладкий виноград…
…И я с ним согласился. Безусловно.
И выпили ещё по пятьдесят.
Минувшей ночью мне приснился сон:
Я умер. Был отпет и погребён.
Друзья, продрогнув на ветру осеннем,
В автобусе "поправились" чуть-чуть
И двинулись быстрей в обратный путь,
Вздыхая с неприкрытым облегченьем.
Под вечер мелкий дождь заморосил.
Сползали капли из последних сил
По плоскости портретного овала.
Отмучилась на западе заря.
Последняя неделя октября
От предпоследней отличалась мало.
Я умер - но как будто не совсем:
Зарытый в грязь, бездвижен, слеп и нем,
Осознавая плоти обречённость,
Из памяти расколотой кусков
Воссоздавал родных, друзей, врагов -
Но в чём-то ощущал незавершённость.
Скрипел холодных мыслей ржавый лом,
Вращаясь неуклюжим колесом,
В котором напрочь выбита ступица.
Мне образа недоставало той,
Благодаря которой с темнотой
Без горечи я смог бы примириться.
Казалась ложью жизни полнота
Без этого последнего листа,
Последней ноты отзвучавшей песни.
И в миг, когда я это осознал,
Господь плиту могильную поднял
И приказал: "На пять минут - воскресни!"
Ко мне вернулись чувства, и опять
Способен стал я двигаться, дышать;
И кровь, что в мёртвых жилах загустела,
Свободно в них, как прежде, потекла -
Наполнив силой нового тепла
С былым теплом расставшееся тело.
Я вышел в ночь - застывшая смола
С ней чернотой сравниться не могла -
И вдруг движенье лёгкое заметил,
И ту с собою рядом увидал,
Которую всю жизнь искал и ждал,
Всю жизнь любил - но лишь сегодня встретил!
Не мог я, потрясённый, разгадать:
Проклятье это или благодать,
Одно лишь зная: если мне в награду
За трудное и злое житиё
Подарят рай, в котором нет её -
То этот рай не предпочту я аду.
Но если вместе быть нам суждено,
Среди живых ли, мёртвых - всё равно! -
Не устрашусь ни ада я, ни тленья.
И даже наяву, а не во сне
Бессмертия не нужно будет мне,
И нового не нужно воскресенья.
Припозднившаяся ворона
Пролетала над Театральной.
О, печаль вороньего стона!
О, томленье по жизни дальней -
Где ни слякоти нет, ни снега,
Где не бьют в тебя из рогатки,
Но повсюду - покой и нега,
И нектар душистый и сладкий.
Здесь - тоска, дожди и туманы,
И попробуй бананы стибри!
Там - повсюду растут бананы
И порхают крошки-колибри;
Пляшут негры, бродят мулаты,
Кенгуру выгибают спины.
А какой красоты закаты!
А какие самцы павлины!..
...Так, шуруя в небе над нами,
Горевала бедная птица,
А под ней сияла огнями
Легкомысленная столица,
И шагал я к метро по лужам -
В меру трезвый, усталый дядя -
В рассуждении что бы скушать,
А на небо - совсем не глядя!
И. М., Л. Ш.
Если верить окну, то за ним - за окном -
Мир устойчив в движении, как метроном,
Лаконичен, компактен и прост.
Некрасивые дети бредут в гастроном,
Сапоги генерируют хруст
Перезревшего наста... Мир, видимый из
Наших окон, блестит, словно новый карниз,
Состоит же из двух-трёх домов,
Снега, пьяного выкрика "Чтоб ты прокис!",
Кошки (что, никого не поймав,
Истязает свой хвост), перепуганных птиц,
Обветшавших саней, опрокинутых ниц,
Вросших пёстрым сиденьем в сугроб...
Сонный взгляд, продираясь сквозь прутья ресниц,
Поневоле становится груб
И неточен в деталях. По сути, всё то,
Что он видит, не больше, чем цирк шапито:
Купол, стены, трамплины ветвей;
А по центру шатра, будто клоун в пальто,
Узнаваемый зверь снегоВий.
Это чудо - предельно понятный ландшафт,
Мир, лишенный ущелий, провалов и шахт -
Ты не сможешь осмыслить вполне,
Не уехав отсюда. Когда же, зажав
(Морякам и скитальцам сродни)
Горсть земли в кулаке, ты покинешь свой край -
Гений места отпустит помпезное: "Cry
'cause
you'll never return!", перейдя
На язык отчужденья - начнется игра
В ностальгию и жизнь впереди.
Свет скользит по карнизу, заглядывает в окно,
обозревает то, что видел уже давно
и не однажды: пространство, убитое стеллажами,
стул, сервировочный столик в руинах вчерашней еды,
подле - кровать, и на ней - лоснящийся плотный волдырь...
впрочем, нет - человек, если судить по пижаме.
Это - натуралист, он мучается во сне,
чувствуя на лице цепкую тварь, но не
опознавая последнюю по списку известных тварей.
Ясно одно: насекомое, но стоило столько лет
заниматься наукой, чтобы определить... и нет...
и не было ли поспешности в превращенье души в бестиарий?
В следующей квартире шторы черны, её
свет брезгливо минует, чувствуя в ней жильё
этого... ну, вы знаете... ценителя тех, что не дышат.
Хотя, как известно соседям, в ней обитает лишь
дама-фотограф, лучшая в запечатлении крыш,
трогательно влюблённая в чучело крупной мыши.
Из третьей квартиры все, кто её занимал, ушли,
вытесненные временем, и нынче здесь всё в пыли:
стены, пол, потолок, получившие вольную вещи...
Так время играет в киллера, пространство играет в музей;
опытный антиквар подбирает друзей
по сохранности, возрасту, количеству мелких трещин...
Сей славный специалист однажды придет сюда
и, видя обсиженный солнцем, как мухами, подоконник,
почувствует, что устал копаться в чужих следах,
но умолчит об этом родственникам покойных.
Неожиданно вышла из строя весна.
Воцарилось сухое и знойное лето,
словно явь параноика вышла из сна
утописта, меняя людей и предметы.
Шёпот, тени, шаги за спиной, терпкий прах
обветшавших и выцветших цивилизаций
(пыль, иными словами), улиточный страх
перед мыслью, что прочный хитиновый панцирь
может сделаться чем-то иным, что слова
в атмосфере пустой, безразмерной, безличной
(где пугливое эхо живёт на правах
квартиранта) становятся лёгкой добычей.
Это, вроде бы, повод учить языки
жестов, мимики, танца, рисунков, наскальных
и настенных; но лучше, резцы и клыки
обнаружив, застыть в первобытном оскале.
Впрочем, лучше ль? Оскал тоже знак. Он всегда
предсказуем, как тени, бегущие следом
за бегущим теней, как живая вода,
неспособная сделаться льдом или снегом.
Фотопортреты, в рамках и без,
слоник фарфоровый, чучело белки...
Если здесь и обитает бес,
то, вероятно, невзрачный и мелкий,
живущий в часах и снимающий, срез
за срезом, как бритвой, минутной стрелкой,
мёртвые ткани событий и дат
(ремонта, приёма гостей или пищи).
Путаясь в этих волокнах, как нищий -
в спектре эмоций, что выразил взгляд
прохожего, плавно вошедшего в студень
тумана, здесь пробуют жить и люди...
"Тапочки, книги, посуда: то, в чём,
скрытом от взглядов извне стенами,
крышей, мы видеть привыкли дом,
не контактирует больше с нами".
"Вы представляете, эти часы...
звук невозможный... да, правда, вы тоже?
Звук, вызывающий крупную сыпь
в душе, хорошо ещё, не на коже".
"... сопоставимый с шумом дождя..."
"С детства они глубоко неприятны, -
стрелки и стрелочки, что, идя
вперёд, неспособны пойти обратно".
Вот несколько дикорастущих цитат,
почти превратившихся в зимний сад
в лояльной ко всем формам жизни квартире.
Их листья мясисты, а корень ветвист,
им нужен, скорее, садовник-лингвист,
а вовсе не автор, чей образ пунктирен,
чей творческий замысел явно нечист,
амбициозен и пахнет горелым,
чья воля слова загоняет на лист
и строит, как пленников перед расстрелом.
Коллекция фобий не хуже коллекций иных.
Её собирателю ведом восторг неофита
и свойственна цепкая память свидетеля. Сны -
его территория, в них он ночует и в них
исследует люки, подвалы, могильные плиты.
Однако явь также его территория: тут
живут голоса, бродят тени, бытийствуют ткани
и водятся жесты, и запахи пышно цветут,
и хищная память его не считает за труд
все это оплавить и сделать своим достояньем.
И вот - голоса. Голос первый изрядно мясист
и сочен, и красочен, и во всех смыслах изряден.
Им мог бы владеть полнокровный седой гармонист,
он мог бы быть почерком, плавно ложиться на лист
слоистою пастой, в густом окружении пятен.
Хозяин мясистого голоса, в прошлом - поэт,
степенный ценитель добротного ладного слова
("возрадовался", "возлюбил", "посему", "паритет"),
беспечно уверенный в том, что хороший сонет -
разумный субъект, многоклеточный, но небелковый,
давно неприятен коллекционеру мане-
рой сипло свистеть, сквозь одышку слова пропуская,
мучнистостью кожи лица, пряным взглядом, на дне
которого, словно в похмельной густой пелене,
шевелится сила, хтоническая и глухая.
Ничто не забыто, и вот уже голос второй
негромко звучит, мягко трётся о тёплые уши
коллекционера, но тот, поглощённый игрой
не слов, но желудочных соков, скучает. Пусть рой
жужжащих согласных жужжит, остывающий ужин
ему интересней и ближе, а стало быть, нет
причин доверять мутным волнам словесных потоков;
но волны текут, и несут непогоду, билет
на модный спектакль, груз болезней и прожитых лет,
угрюмое знание как же нам всем одиноко в
среде пластилиновых варваров. "Знаете, мне
не нравятся ни театралы, ни зверская сила
искусства. Но, правда, однажды... и то лишь во сне...
сильнее, чем "Фауст", чем Горький и пьеса "На дне"...
театрик был анатомический, но очень милый".
"А зря, молодой человек. Плоский юмор меша-
ет вам осознать много важных вещей. Посмотрите:
вот я перед вами. Не хиппи, не панк, не клошар.
Слегка полноват, но размеры диктует душа
своей полнотою. При этом, я - преданный зритель".
Субстанция гостя не хуже - заметен повтор -
но так и задумано - шумных своих акциденций.
Вот гости уходят (и каждый, как опытный вор,
уходит бесследно), и дом обретает простор,
и вы (дрожь в конечностях, влажный язык полотенца
вокруг головы) приближаетесь к кухне, где ждёт
вас поздний обед, от предчувствий дурных холодея.
Филе тучной птицы, картофель, маслины, компот.
Мясистые ткани, волокна клетчатки ваш рот
жуёт увлечённо, в глухом упоенье злодея.
А ночью вы спите, и сон ваш не то чтобы груб,
скорей, безразличен и мерзко насмешлив. Вам снится
друг смутного детства, Евгений Аронович Трупп,
тасующий в мятой колоде знакомые лица.
Волокна и ткани в желудке вступают в игру,
и мстительно бьётся о стенки бескрылая птица.
Себе придумали весну.
Весна - хвала богам.
Как будто тело в глубину
Вместительней к ногам.
Там расположена душа,
Ей плен почти знаком.
В укол пчелы случайной сжат
Весь мир над каблуком.
Вся жизнь - в простой полет стрелы,
Раздробленной на сто
Заноз. Возникшая из мглы,
Душа уйдет на стон.
О голос, слово, колыбель
Чернильная густа.
С весенним ядом карамель
Приближена к устам.
Глотай предложенный мотив,
Под коркой башмака
Ступней озябшей ощутив
Стрелу издалека.
Вечность на острие стрелы в колчане мальчика золотого.
Впереди протяженное лето грозит - как мы его поделим?
Я - на брегах летейских, пескарей промышлять, привалившись к стогу
Помышлять, как выплести боль из комка каждодневных забот кудели.
Я - по грибы с Гесиодом, с Цезарем и Александром - за карты,
Вино разбавлять гекзаметром, дарами заброшенного колодца -
Водой да лягушками, в ткань повисшего над Летой заката,
Как в саван, обертывая мечты, когда им ожить неймется.
В дачной жизни, словно пескарь в сметане, остынет и Клеопатра.
На крылечке, зевая, читали Катулла, а Цезарь злился.
Здесь на долю твою остается в сумерках, сомлевших от звездопада,
Проступать тоской сквозь все сочиненные мною лица.
Конструируя слова,
Удивляешься едва
Их окраске и звучанью.
Сеешь мертвыми речами
В жизнь, хотя еще жива.
Так придумано судьбой:
Ты одна, но Бог с тобой,
Или тот, кто больше Бога -
Хоть живей тебя немного,
Тоже не вполне живой.
Силуэты мертвецов.
Посмотри - твое лицо
Превращается в растенья,
В пятна света на стене.
Жизнь хрупка, а смерти нет.
Неудачливая тень, я
Устремляюсь в долгий путь.
Истончает нитью пульс.
Вырвали из тела птицу-
душу - сгустком немоты.
Обернулась - это ты,
Бог, слова, запрет молиться.
Грустная карьерка литературной демуазели.
Изучай словопрение, прей в шикарной словесной шубке,
Репетируй манеру флирта, неведомую доселе,
Кончиком языка отщелкивай коленце каленой шутки,
Легко, едва ли задумываясь о дозе яда,
Клейми соратников, корчуй соперницам комплименты.
Гаснет слух, не подвержен музыке. Даже я-то,
А не то, что на миг поднимающаяся с колен ты,
Понимаю с трудом, в каком золотом порядке
Излагать ремесло тебе, свой напев - хотя и скупа - дать.
Грустное искусство знать: только те парят, кем
Добровольно избрана участь как можно больнее падать.
( Дружеский визит лейтенанта французского флота
в г. Санкт-Петербург)
Литейный лето лейтенант
литавры латы литургия
и совершают променад
в аллеях женщины нагие
сплетенье лент алеет над
и Летним садом и Канавкой
и был бы рад маркиз де Сад
сесть мотыльком на голый зад -
притих проколотый булавкой
латунь жары литье воды
летящий лоскуток сирени
оставив мокрые следы
санкт-петербургские сирены
нас увлекают пеньем в ад
им подпоют кларнет и флейта
а лейтенант вернется в Нант
и отстегнет свой аксельбант
и вспомнит вечером у рейда:
Литейный лето Летний сад
литавры латы литургия
не лейте в рюмки лейте-нант
вина с названьем ностальгия...
выпаду снегом растаю в сиреневом пламени
нет цветы не согреют просто сам я не прочен
этой ночью пытался склеить себя в комочек
но под утро собака царапнула дверь и залаяла
светом лиловым в каменном кубике комнаты
выломан призраком тенью выгнуто - вогнуто
рассыпан разбросан размазан несбывшимся телом
быть настойчивым сильным удачливым смелым
всего лишь только мечта до какого-то раза
(зараза зараза зараза)
повторяю имя свое заклинаю чужие болезни
лезвием сквозняка разрезаю нервы мне больно
так растягивать их воздвигать из себя колокольню
а пьяные пономари уже подошли и полезли
наверх и звонят со всех сил в чугунный котел головы
гунны гунны летят на косматых своих лошадях
никого не щадя
возвещая воскресное утро набухающим гулом
неожиданный снег поверх пожирневшей травы
так же нелеп как желание пить твои губы
быть голым
пытаться проникнуть в тебя совместить
в единое целое то что еще осталось
скажи - это счастье? скажи как мне жить
сделать тебе тоже больно?
добавить в лиловое алый? самую малость?
ты не устала устами алкать мою плоть
под моими руками пытаясь остаться послушной?
не кричать не царапаться - вместе плыть
двухголовой игрушкой отбросив к стене подушку?
в этом царстве теней в лиловом холодном огне
это счастье? скажи мне скажи мне...
1
как тебе новый малиновый свитер
правильно лучше смотри на губы
осторожно след от дыхания вытер
на холодной щеке иначе погубишь
как и того молодого статиста
случайно убитого в третьем акте
где ты играла роль Оливера Твиста
и никак не могла заставить себя заплакать...
2
созвонимся пока я устала прости
потерпи да конечно на той неделе
и свистит пустота травести травести
а чего же ты хочешь на самом деле
ничего ты привычен приучен уже
сидеть в темноте с глухим телефоном
наполнять ожиданьем хрустальный фужер
головы и покачивать им словно бутоном...
3
ну а что ты хотел ничего ничего
просто привиделось и показалось
почудилось - ха - ни с того ни с сего
напрягаются пальцы обрывается завязь
зависти жалости злости завис
неприкаянный день заглянул через жалюзи -
каприфоль это жимолость или каприз
или в глазах янтарные залежи...
4
травести репетируешь детские роли
не забывая своего отраженья
на темном глянце окна почему мне больно
слушать этот распев девочки - ворожеи
травести она не спасет не согреет
эта сцена пусть и оплавлена светом
ты все еще ждешь капитана Грея
но его паруса оборваны ветром...
5
наверное это просто вот так умереть
во сне на диване подогнув колени
в предрассветную первую самую длинную треть
пятого часа по летнему времени
но не надо смотреть на него он чужой
он уже ничем на меня не похожий
лежит свернувшись мертвым ужом
не сумевшим сбросить старую кожу...
6
ты знаешь она действительно вертится
но почему-то в разные стороны
и никак нам с тобою не встретиться
в этом маленьком городе где звуки оборваны
и только куранты - бим-бам бим-бом -
бередят нашу память о малиновых звонах
а в твоем театрике там за углом
все билеты проданы до конца сезона...
7
на картине Сезанна россыпь малиновых яблок
и воздух пропитан яблочным сидром
Бог не доверил мне кисти но я бы
написал рядом с ними малиновый свитер
и прохладу пальцев залитых соком
спелых яблок - густым и липким
в черных впадинах слепнущих к вечеру окон
твои слезы твоя улыбка...
8
травести тростинка пастушья свирель
твои песни прозрачны как зимнее утро
ты умолкла и в город вернулась метель
истеричка-старуха рассыпала пудру
а в Орлову рощу залетел свиристель
свиристит и свистит - как попал он к нам в город
травести тростинка пастушья свирель
повторяю эти слова обжигаю горло...
9
"Когда-нибудь и нам наскучит ночь..."
Елена Скульская,
***
когда-нибудь и нам наскучит ночь
в обрывках музыки разорванной дыханьем
хрипящим загнанных под утро электричек
сходящих с рельсов может быть с ума
и в потных снах скулящие дома
прилипшие к облупленным табличкам
не прочитать ни номер ни названье
названивай в звонки проси помочь
опять болезненно упущенное время
кусается в затылок мы устали
ловить мгновенья выдирая жала
и обрывая крылышек слюду
пытаясь задержаться в промежутке
между ударами часов но ты
в китайский веер распустила пальцы
привыкшие за что-либо цепляться
и обломился стержень равновесья
в непрочном механизме пустоты
когда-нибудь и нам наскучит ночь
расколотый орех синильной черноты
горчит печалью незачем пытаться
в чернильной комнате искать
мы не китайцы
пришедшие сюда из поднебесной
чернильного кота когда его там нет
откуда же тогда кошачий свет
в глазах твоих нефритовых я вспомнил
стихи эпохи сун монаха хуэйань
что означает темная обитель
Помни, что жизнь перемен полна -
никогда не действуй вслепую
а мы слепые питер брейгель старший
стараемся еще помочь друг - другу
вцепившись в плечи и неся проклятья
в могильный бархат абсолютной темноты
крича в колодец выпитого эха
бессмысленные вязкие слова
уже не веря ожиданью перемен...
голые ноги внезапной жары
плавятся на асфальте церковным воском
под вечер с неба посыпятся комары
или падшие ангелы как на картине Босха
триптих ВОЗ СЕНА мир это стог
каждый выдергивает из него сколько может
и если все это придумал Бог
а не Иероним Ван Акен то для чего же
свет этот знойный ярость и кровь
и уже не люди бредут а монстры
все ускоряя шаг и познавших любовь
изгоняет из рая мечом своим острым
архангел в красном плаще и в аду
тот же цвет пламенеющий в лаковой пленке
в тысяча четыреста девяносто четвертом году
я проезжал здесь верхом на теленке
Сочиняющим стихи и судьбы женщинам – матерям настоящим и будущим – и их спутникам - посвящается…
В наследство – Слово? Следствие измен
Вневременных - тебе с собою вместе?..
Беременность – не бремя перемен,
А средство для лечения депрессий,
Мучительный, доступный и простой
Великий способ самоутвержденья...
И троицей живут во мне, со мной –
Зачатие – изменчивость – рожденье.
Беременность, придать умела ты
На безразлично - сером личном фоне -
Магической всесильной красоты
И значимости собственной персоне.
И вот опять – недевственный каприз,
Расплывчатые формы, возмущенье
Привычностью сюжетов без реприз
И - безразмерность. Чувств и ощущений.
Неверность? Нет, не-ревность по ночам
Ни к ангелу, ни к бесу словоблудья
В тебе мне было больно замечать.
Безгрешность - ненадежное орудье
Труда в любви. И крепости стихов
Не стоят этой дерзостной отваги
И ссор из-за «не-бесных пустяков»…
В меня ты первый бросишь лист бумаги.
Теперь, слепив так плотно нежный ком,
В стихийный мир приотворяя дверцу,
Бери меня – с сомнительным грехом –
Стихотвореньем, бьющимся под сердцем…
Потому что Любовь залетает в дома и живет в изголовьях,
Потому что искусства с наукой - она - незаконная дочь,
Нужно просто учиться Любви, заниматься Любовью,
И запомнить уроки, чтоб детям немного помочь.
Постигая безгласно законы закрытого слога,
Исключеньям из правил, пожалуйста, не прекословь,
Потому что Любовь – чистовик сочинения Бога,
Потому что – Любовь,
Потому что Любовь…
По тому, что Любовь вытворяет со мной, я могу догадаться,
Что она непослушна, притворщица, как малыши.
Все равно отворю ей покой, отпущу прогуляться,
А потом водворю, помолчав, на задворки души.
Растворится в кровати, свернется ковром у порога,
Вместо соли и сахара – трапезу с ней приготовь,
Потому что Любовь – бытовое творение Бога,
Потому что – Любовь,
Потому что Любовь…
По тому, что Любовь нам подарит, проверить нетрудно,
Как себя мы вели, как мы были друг к другу добры.
Вот и праздники стали простым отражением будней,
Значит, слушались мы эту Музыку Верной Игры.
Партитуру читая, собьюсь… Не зажмурится строго
И не спрячется в темный чулан – разыграемся вновь,
Потому что Любовь – озорное создание Бога,
Потому что – Любовь!
Потому что Любовь…
/Н. С./
...Языки, муравейники, сны, пирамиды и башни.
Утром хочется пить, переписывать поздние строки.
И сворачивать в трубочку с главной дороги на дачу
подберёзовый лист для своей мировой черепахи.
Доходя до границы, в бутылочку класть короеда.
Наблюдать сквозь стекло, благосклонно. Считая, что так же
кто-то смотрит сейчас на тебя сквозь прозрачное лето.
И пока короед задыхается, все ему важно...
/Н. С./
Ночью выпадет снег. И растает к утру.
Хочешь, я нарисую тебя и сотру?
За пределами гордого города
есть четыре тропинки и камень с души,
сквозь который на сушу из моря пришли
наши рыбы с невинными мордами.
Но вот что интересно: они или мы
не вернулись обратно, наполнив умы
теплым воздухом ветреной суши.
Всякий раз удаляя моря из слезы
и, как это записано в "Дао дэ цзин",
постоянное частным разрушив.
Даже наши рисунки на плоскости - знак
уменьшения мерности, ради потребности помнить.
Хочешь, я нарисую тебя и сотру в этот раз
с точки зрения снега, пока он летит невесомый?
Или кружится ветром, свивая спираль ДНК
с пляской красных телец, с частотой сокращений сердечных,
создавая из воздуха то ли себе человечков,
то ли нам, центробежным, с большими глазами зверька.
Тот зверек размещается между рисунком и взглядом
и мешает увидеть грядущее в милом лице.
Но сегодня, возможно, нам именно это и надо,
чтобы, словно друг друга, тех рыб изучать в темноте.
Покажи мне еще раз, какими бывают привычки
недолюбленных ведьм. Собирательным образом змея
искуси и наполни движением той электрички,
где поссорясь сидели напротив. Над Новой Гвинеей,
зрел в то время тайфун с подозрительным именем Анна
и вращал рукавами, но ты не хотела мириться.
Двое суток спустя, на другом берегу океана,
он, разрушив полцарства, приблизился к местной столице.
И посол, обращаясь за помощью, глянул в глаза мне,
так что кошка сегодня не может смотреть телевизор.
А в дождливом июне, когда ты сдавала экзамен,
и уставший доцент, недослушав, оставил на осень,
европейский потоп чуть не принял библейских масштабов.
Но подруга тебя научила: по личным вопросам
обращаться к профессору. Вскоре, дожди перестали.
И еще я запомнил обвал котировок на биржах в Китае:
ты сломала каблук, торопясь на свидание с будущим мужем.
Тем же вечером, в доме моем все часы вопросительно встали.
И стоят до сих пор. И все время становится хуже...
Положим, стихи есть набор отношений,
развернутых в частном n-мерном пространстве
ленивым поэтом, поклонником женщин
загадочных более, нежели страстных.
Допустим, поэт утомлен и обижен
на добрую четверть окрестного мира,
лежит на полу, в окружении им же
разбросанных книжек и хочет кефира.
Кефир подается в прозрачных стаканах
на круглом подносе смурным официантом
в кофейне напротив. Но было бы странно,
поэту спускаться без негоциантов.
И все же вернемся обратно к набору,
рассмотрим его составные детали:
от женщин, живущих по горизонтали,
до их вертикальных антонимов гордых
и диких созданий за запертой дверцей,
единая нитка в иголку продета.
И это особенно колет поэта
на щепки позора, знакомого с детства.
Неловкость мешает поэту раздеться
и снизить размерность шального пространства.
До двух или трех независимых где-то,
и как-то его избежавших упрямства,
любимых. Настолько, что недостижимы.
(Так вводится Бог в непослушную схему.)
Но, что удивительно, этим и живы
и сами поэты и женщины с кем бы...
Идея бабочки принадлежит Платону.
Платон, как друг, принадлежит идеям.
Дороже истины, которая владеет
умами юными на грани моветона,
порхает бабочка под музыку недели.
И останавливает звуки из картона.
Дрожит стекло, стучат соседи в стену,
любимый пес скрывается на кухне,
горят все лампочки у стереосистемы.
Но звука нет. Лишь на пределе слуха
какой-то шорох, ведомый растеньям,
всплывает в памяти, протягивает руку...
И ты взлетаешь холодком из книжек.
Платон фундаментален, неизбежен,
но эта бабочка, придуманная им же,
умеет делать тысячи движений,
немыслимых, - то подлетая ближе,
то обогнув до головокруженья.
Но перед ней Платон - гранит науки,
(собакой грызен был неоднократно)
в пяти томах, читаемый от скуки
здоровым человеком на матраце,
такие ставит мысленные трюки,
что с бабочкой мешает разобраться!
Соловьиная ночь лезет вором в окно.
Если любишь не очень, - люби все равно,
в этом есть генетический смысл.
Помолчим об одном, посидим на краю,
нам обоим знаком алгоритм "I love you".
И не важно, что он эвфемизм.
Принимая пространство и время листа,
что нам делать, святая Мальвина, без ста
удивительных и удивленных?
Ты одна, я один, но в теории льдин
вероятность слияния двух парадигм
не зависит от близости оных.
Значит будем поститься иным ремеслом,
открывая Америку задним числом
на кредитных и контурных картах.
Словом за слово мы не застелим постель,
потому что язык существо без костей
и не любит, когда слишком жарко.
На часах три нуля. В это время герой,
закусив удила баклажанной икрой,
получает, как правило, знак.
То ли рыба волшебная тронет крючок,
то ли в ухе проснется шпионский жучок
и шепнет - "Собирайся, рыбак!"
В километре пути есть не меньше пяти
героинь, от которых он должен спасти
их немыслимый внутренний мир.
А иначе мы все, - как изба на краю:
разнесемся по щепочке, по муравью,
по статистике пьющих кефир.
Наше время пришло с вороватым мешком,
в башмаках мерседесах, жалея пешком,
обещая любить километрами.
Но на ветках, качающих ныне плоды,
виснут прежние листья, - из за ерунды
разрушая всю прелесть запретного.
От того и не видно конька-горбунка.
Ест густое повидло заката река,
словно рыбы довольны судьбой.
И герой уменьшается до рыбака,
выключает приемник, бутылку пивка
забирая, как сказку, с собой.
"Существуют собаки любви,
чьи имена никому не известны."
(Джелал Ад-дин Руми)
Бережливость поэтов. Земная устойчивость текстов.
Черно-белый маэстро играет страну-арабеску.
И над всем этим реет апрель - беспокойная птица.
То ли хочет укрыть, то ли небо шлифует до блеска.
Пару строчек до завтрака. Вычеркнуть после обеда, -
слишком слабый раствор укрепляя критическим взглядом.
Рост кристаллов изустных, плетение велосипедов
для катания крыш и кормления дев мармеладом.
Мы собаки любви: сенбернары, ротвейлеры, лайки,
беспородные шавки и пудели собственной крови.
В пешеходности улиц годами глядим на прилавки
гастрономов желаний. И машем хвостами нескромно.
/О. В./
Зачем же так, мой маленький пилот?
Жить на земле значительно длиннее.
Представь себе античный бутерброд
на самой низкой стадии паденья.
Штурвальный крест над разностью держав
не вознося, не зарывая в землю,
оставь мне хоть кусочек виража,
как аксиому о непараллельных.
Я перейду с воронами на ты,
переведу часы над кораблями.
Устрою праздник с цифрами нулями.
Зверям своим, от местной доброты,
скормлю полсотни палочек "салями",
завернутых в полётные листы.
/Нику Агееву/
За пределами ангелов время уходит в песок,
в шум песочных часов, в предпоследние сны мореходов.
За пределами ангелов есть и тебе адресок:
без обратной дороги, без повода, без перевода.
Но пока не пускают те ангелы дальше границ,
все тебе нипочем: сходит с рук, исчезает меж пальцев.
Лишь над правым плечом, по прощальным словам учениц,
то ли тени крылатые, то ли изгибы пространства.
Покорми их с ладони, за вредность налей молока.
Предложи отдохнуть на еще не остывшей постели.
И найдя в декорациях осени путь сквозняка,
отрицай всяких ангелов и игнорируй пределы.
[в гостях на Поклонногорской улице]
из промерзшей земли ввысь до неба растут города,
соляные столбы телеграфа, дороги; бегут провода.
глянец памяти – лба и катка – от зазубрин коньков –
весь в царапинах – наших деньков,
дорогих двойников,
дневников.
больше нет стадионов, простуд и разбитой скулы,
купола не видны из оврага – и нет похвалы.
а зато ! посмотри ! посмотри ! всё стекло и бетон !
с колоколен тех церковок льется малиновый звон.
ты распахнут, разут, с неба льется в глаза синева,
рождество не придет, но как прежде желанна халва.
ты раздерган, растаскан, растерзан, рассмотрен, раскрыт,
на тебе три печати и даже на жительство вид.
витражи изо льда на стекле, и бутыль на столе.
только вьюга – снаружи, и два силуэта - во мгле.
это северный ветер глумливо смеется в лицо,
это я поминаю цитатами всех мертвецов.
города, рукава, рукавицы, обрывки. так страшен обряд.
с каждой рюмкой длиннее их ряд. все они говорят
об одном:
это падает снег, это так, это просто болит голова.
это я в новостройках забыла простые слова.
и не нужен пустырник, а разве что – болиголов.
современник удачлив, надёжен и бритоголов.
появились площадки, где были всегда пустыри.
это режутся зубы, это рыбьи во льду пузыри,
это сладостный зуд, это что-то несут, посмотри !
рафинад прогрызут, снег растопят, реви не реви.
для других, не для нас будет голод и холода,
из промерзшей земли ввысь до неба растут города.
это лучшие годы и лучшие дети – в барак.
под гудок заводской и под вой всех приблудных собак
просыпаются утром, и по быстрому делают брак.
в небе скалится тёмным подводным созвездием рак.
допиваю полынь за двоих, ты докуривай хаш,
мне соседка сказала, что злой у меня карандаш,
что ж, найди мне поглубже и почерней полынью –
я не прыгну, но плюну - и каблуком проломлю.
это пар изо рта, это дура губа, это семеро ждут.
это я свой платок так давно уже скомкала в жгут.
и спешить стало некуда - больше уже не спешу.
мне осталось одно: мимо стройки пройти к гаражу,
и допить эту горечь до дна и просить, чтоб еще,
и глядеться бессмысленно в черные окна трущоб.
певучий еврейский, гремучий арабский, рычащий немецкий:
живя по соседству, мы жили почти по-армейски.
я не отдала тебе цацки, игрушки и нецке.
ты не позвала ни по-птичьи, ни даже по-зверски.
и дни проходили – с плотвою, плевками и плевой.
когда ты - направо, я так не хотела – налево:
послушай, уж лучше со снобом, чем с этим плебеем –
и голуби громко курлычут. и мы голубеем,
становимся небом – кой фиг: эолийским, московским.
железная кружка. неправильный прикус. секущийся волос.
стигийскую нежность, сиротскую дружбу мы бросим.
ты будешь как кристофер ишервуд. я как алиса б. токлас.
вокруг все ласвегас. у каждой впервой майкл дуглас.
я помню отчетливо каждый второй переулок:
ты был изнасилован вьюгой, а я заспиртован в смирновской –
холодный матрас и, конечно, из форточки дуло…
по шумной тверской прошагали два пони в попонках.
мы ели друг друга, потом запивали водою.
я буду кем хочешь – невестой, ребенком, подонком.
я буду собой, но, конечно, уже не с тобою.
ты так много значишь в моей биографии тонкой,
во всех моих пьянках ты будешь последней заначкой.
затянуто небо москвы дифтеритною пленкой:
мой стриженыймальчик, мой ласточкамальчик, мой девочкамальчик
соломинкой, льдом, леденцом отдаленным диплома
ломалась нева, замерзала, и снова ломалась.
мне нужен стакан. лошадям на дворцовке – солома.
дороге – солонка. всем надо какую-то малость
для счастья. "ментальное?" – "нет, удаленные гланды".
молчим на морозе, слова на губах леденеют.
не буду миндальничать – старая песня о главном…
- ну ладно – монетки звенят – костенею сильнее:
до сахарной кости с неровным пробором и рваною челкой,
с миндальным печеньем и джойсом в коричневой сумке –
я четкой походкой иду мимо маленькой ёлки.
но руки трясутся, и в горло снежок будто всунут.
в таблице ученого значатся все элементы –
и блоковский рот по-дурацки кривится улыбкой…
ты в косу девчонке врастала широкою лентой,
ты летом текла по коленям мороженым липким.
в подвале на первом уныло скулит минипьяно.
здесь капает кран непочиненный. не подчинится.
она не ложится. а завтра вставать очень рано.
мне надо учиться. а ей на дежурство в больницу.
медалька на небе. язык медальоном придавлен,
и запах миндальный как яд пропитал мои поры.
любовь проросла в стенке горла одной из миндалин:
зимою нелишней. а летом не вспомню – которой.
А стоит ли? Правда?
Ты думаешь, все-таки стоит?
Развинчивая себя или развенчивая…
Что там неполное, а что полупустое –
Кто разберет?
Но лучше все-таки пусть это будет женщина.
Но впрочем, не будем о грустном.
Теория стихосложения
Давно забыта, да видимо, и недоучена.
Вот оттого и ритм - не для танца маленьких лебедей:
Ни тебе трех крестов из рук,
Ни траурных перьев, выбеленных по случаю.
Не может быть! Нет, эти часы спешат!
Я только привык
Дым твоих сигарет выдыхать готовыми строчками.
И что там по счету?
Всего лишь живая душа?
Или какой-нибудь левый прямой укороченный?
Куда мы теперь?
Скажи, не то догадаюсь. Как?
Не понял, к какой еще богоматери?
К одноименной? Ну да…
А с неба - все та же зима,
Иль это прорвались в реальность бумагомаратели?
Но вот настает момент заглянуть в глаза,
Где в финишном створе вопрос настигает ответы.
Ах да, я должен был что-то еще сказать…
Но твой поцелуй, как тот самый последний метр.
Между мной и последним твоим взглядом
Все языки мира – мертвые не настолько
Между тобой и моим задохнувшимся счастьем
Вся протяженность небес, свернутых старою сетью
Между нами числом около двух
И нами в количестве порознь
Стены домов, кричащие о необходимых жертвах
И полные крыши птиц с кольцами на мерзнущих лапках
Ни медью, ни золотом этих колец им не согреться
Опять прятать свое одиночество между твоих строк
Чистых, как унесенный удивленными официантками сахар
И горьких, как кофе после твоего монолога
Кипящие в горле слова выключают память
Но даже став очередной закладкой твоего дневника
Ныне цена ему невелика, ибо он прошлогодний
Я буду помнить, как падал в этот небесный свет
Меж двух рельсов, дорожащих ожиданием поезда
Целуя самый краешек твоего солнца
И еще один, точно такой же
Нам здесь весной не выжить.
Какие из нас птицы?
Крылья из старых перьев,
Гнезда из горьких прутьев.
Ведь нам не суметь - стаей,
Деля негромкое небо
На сотню-другую клеток,
Вычерпанных взмахом.
Нам сдан иной прикуп:
В красном углу – вера,
В синем вельвете вечер,
Ты что-то опять пишешь.
Но мы уцелеть сможем
Только воткнувшись шилом
Этому городу в горло.
Ты ведь простишь, Веня?
И мы никогда не очнемся,
Страсти забыв птичьи.
Помню, я был бессмертен,
Пока не родился в Питере…
Настежь, наотмашь, навыворот, нацело
Тонет в Антарктике птиц моих нация.
Кнопками намертво, крыльями набело.
Жаль, на финал не хватило бумаги нам.
Буковка к буковке, клавиша к клавише.
Сердце на вынос, на “Вы”, но стекла душе
Вымыть – не выдавить. Звук через трещины
Звоном из выбоин вызволен взвешенным.
Выдернут, вывернут день на обочине.
Высвистан выстрел виском укороченным.
Строчками строгими, строчками страстными,
Ко-ро-ток ко-го-ток бритвой опасною.
Колокол колко колотит колками нот.
Гостья моя все равно будет каменной.
Затемно занята. За руку – замертво.
Стоп. Сто потов. Сто пудов. Сто пергаментов.
Шеба, царица Шеба!
Тебя призываю, вернись!
Ночь здесь бледнее кожи твоей,
И в ней перепутались ветры,
Птиц ненасытные братья.
И каждый из них шепчет мне
Только имя твое, Шеба,
И ничего больше.
Шеба! Эта река – не Нил.
Она коротка, Шеба,
И воды ее много быстрее твоих шагов,
Даже того, последнего,
Который я помню.
Ты видела этих сфинксов, Шеба,
Ты знаешь
Выражение их окаменевших в разлуке лиц.
Ни миллиметра навстречу
Им не подарят столетья.
Однако не нам жалеть их -
Они ведь из камня, Шеба,
Им все-таки легче.
Шеба! Зову тебя каждую ночь,
Приходят всегда другие.
Я их различаю по платьям,
Мешаюшим мне смотреть сквозь.
И еще
Небеса вчера рухнули, Шеба.
Мне одному было не удержать их.
Шеба! Это кольцо опять врет,
Его ждет огонь,
Там оно и пройдет.
А ты не проходишь, Шеба,
Боль в моем сердце не тает.
Я задыхаюсь, Шеба,
Без твоего касания,
Легкого, как каждая ночь с тобой
И долгого, как мое одиночество.
И этот ковчег, Шеба -
Ларец, а не корабль,
Как будут думать потомки Ноевы,
Хранит не только любовь Всевышнего,
Но также и нежность мою,
Оставшуюся без приюта.
Но даже если ты не вернешься, Шеба,
Я знаю, смерть моя будет удивлена
Отпечатанным на сургуче моих глаз
Твоим долгожданным ликом.
И тогда
Лишь об одном я попрошу тебя, Шеба:
Сына моего назови Менеликом.
Когда твой призрак растает,
Луна не станет смеяться,
А тихо выползет старой
Змеей из детского ранца.
Когда твой голос забудут
Небес звенящие рамы,
Вдруг выйдет в город безлюдный
Сказавший первое “Амен”.
Когда и он растворится,
Погоня бросится следом,
И полетят колесницы
По зачерствевшему небу.
Когда остатки бессмертья
Засохнут алою каплей
В пустой чернильнице сердца,
Вдруг грянет осень внезапно.
И птицы вспомнят о крыльях,
Приняв обыденность стаи.
А память станет пустыней,
Когда твой призрак растает.
Я знаю,
Как только ты скажешь: “Амен!”
Один из них встанет и бросит в меня свой камень.
Так много придумано разнообразных религий,
Но в каждой вериге всегда не хватало,
Наверное, именно этого камня.
Я знаю,
Как только ты скажешь: “Осанна!”
Я сразу пойму, отчего так болит мое сердце.
Конечно, ее не могли звать Марией.
А рифмы к слову “любовь”, даже если прижечь,
Иногда не проходят годами.
Я знаю,
Когда ты наконец допоешь: “Аллилуйя!”
Я подхвачу последнее “Джа”,
Уносимое северным ветром,
И долго буду пытаться согреть его,
Напевая что-то из Боба Марли.
Но помни,
Как только ты скажешь: “Кайся!”
Я молча уйду к моему безвестному брату,
Который не смог вытерпеть только одной вещи -
Пустоты с той стороны провода, с ее стороны,
Откуда всегда шел свет.
Или это ему только казалось?
Черны на берёзах гнёзда –
Да выстроены все в срок!
Нам строить с тобою розно
Вдоль прочих, чужих дорог.
Раскисло, разлезлось небо,
Январь затопил дворы.
И рыщут вороны, где бы
Опрелой в гнездо травы.
И кажется, всё так просто:
Других целовать – легко!
Черны на берёзах гнёзда,
И небо, как молоко.
Небо мокрый подол натянуло на крыши,
Втиснуло руку в форточку, гладит, дышит.
Волосы распустило – косые пряди.
Небо с недавних пор со мной ладит.
Я открываю двери – впускаю в спальню.
Я для него тёплой постель оставлю.
Входит на цыпочках мальчик – тоньше свирели.
Смотрит в глаза вопросительно: полетели?
Я наливаю кофе – всех радуг взвеси.
- Ты Маргарита?
- Нет, сегодня Алеся.
Уж не знаю почему,
Кто виною,
Третью ночь я на Луну
Кошкой вою.
И привычный к тишине,
Город злится:
Стоит только всплыть Луне –
Всем не спится.
Я соседей не стыжусь,
Все мы кошки.
Я Луну, как лёд лижу
Понемножку.
Пусть милиции наряд
Дверь ломает!
Кошки по ночам не спят,
А страдают!
Милый! Я в рыбалке – спец!
На груди сорочка сборкой:
Я – наживка и ловец,
Ты – карась и краснопёрка!
Вовсе это не легко,
Но азарт подобен страсти!
Ну а ты своим рывком
Лишь запутываешь снасти!
Вырву из таких глубин,
На крючок – душа живая!
Мой трофей, мой исполин,
Пригублю – и отпускаю!
Дожить бы до майских!.. Задвинуть дела,
истертые выплюнуть прочь удила,
последний листок подмахнуть,
махнуть сослуживцам – и в путь
степенный – до лифта, прямой – до угла.
А дальше – голимые прятки!..
В звенящий трамвай заскочить – о-ла-ла! –
как будто судьбе на запятки,
и выйти часа через два у леска
под окнами явки воскресной,
которую ищут ищейка-тоска
с сестрою, тщетой бесполезной.
И выйти и между деревьев пройти…
Не встретив следов двух сестер на пути,
вприпрыжку подняться в квартиру,
где все – не случилось, где все – впереди
и влажным моллюском из створок груди
душа улыбается миру
вне времени хода и памяти вне,
и с небом в лазорево-нежном огне,
в вечернем дымке пикников,
в остывшей золе облаков,
и с рыжей сосной за окном поутру,
и с мокрой листвой, как бельем на ветру,
с коротким «прощаю» - врагу.
Душа моя!..- шамкаю.
Голос не мой –
как будто последний великий немой
расплакался первым «агу» -
от боли, прорезавшей зубом десну,
от воли, накрывшей его и весну,
от роли, с которой ломает,
от вкуса металла, от пепла и тла
и от прорастанья зубов в удила
к исходу короткого мая.
Здесь раненье – как спасенье.
Утро. Свежее бельё.
Солнце в соснах. Воскресенье,
воскресение моё…
От подъезда – тропы, тропы…
Пропади, моя печаль!
Мне один знакомый тополь
хлопнет снегом по плечам.
Но лишь ветер – в горле жженье,
гул и порох кольцевой...
Я и сам того сраженья
и трофей, и рядовой,
неприкаянный участник
поражений и побед,
только раненый, но к счастью –
угодивший в лазарет,
где меня всё делят, делят
будто ножиком тупым
мой подельник – понедельник
с воскресением моим…
Вспомню всё – и вновь забуду.
Сгинь, печаль, и пропади!
Вдоль заснеженного пруда
заскольжу.
А впереди –
ожиданье продолженья,
неторёная лыжня,
небо и преображенье
вечереющего дня….
И последнее сраженье
Бога с чёртом – за меня.
1.
В душных ночных разговорах,
в ссорах и шорохах трав
август сгорает, как порох,
и рассыпается в прах.
Это ль не сила привычки -
слушать, не тратя души?
Как обгоревшие спички,
тлеют твои миражи,
Тлеют и ядом сражают...
А на рассвете дубы,
нас окружив, обнажают
пальцы кривые судьбы.
2.
Филин испуганно ахнет,
прянет в заброшенный дом...
В воздухе осенью пахнет,
пахнет уже сентябрём.
Пятна проталинок света
и уходящие в тьму
лики и оклики лета
я, как спасенье, приму.
Это - вне нас и над нами,
это над нами и вне:
женщине - новое пламя
нежности к сильной спине,
посох и новое знамя
вместо сожженного - мне.
................"буду любить тебя пражски-пражски
................ витражно - насквозь и насквозь куражно..."
.................................................Olwen
Я любил тебя? ... горько?, пряно?...
- "Пражски-пражски"..? -Не пейте, бросьте
Ну, зачем нам чужие драмы
Мы не в Праге, к чему нам "прозит"...
Ни по-лондонски, ни по-парижски, ни по-венски - избави Боже!
Я любил тебя по-петербуржски - так же ветрено и тревожно...
.....
Я любил тебя отстраненно, словно бабочку на витрине -
Амазонской сельвы матрону, удивляющую город Питер.
Как-то просятся параллели по Набокову. Энтомолог?
Я оставил свои аллели, средь прожилок твоих... и глобус
на столе нашей славной дочки превратился, раздулся, ожил,
Завертелся как настоящий, до размеров самой планеты,
голубой и зеленой, блестящей, разнося нас подальше.... где-то
я - на знаменской, ты - на фурштатской, расстояние так ничтожно,
но попробуй его однажды разорвать самолетным схлопом
чтобы сблизить до миллиметра, обогнав слово "нет" хоть рвотой...
Столь злокозненная привычка - препарировать жизнь с изнанки
Что там бабочки, даже птички так подвластны моей огранке..
только мертвые... привыкаю, регулярно ссыпая яду,
в раны, словно на мостовые соль уснувшему Петрограду...
Мне дойти до тебя бы нужно, но по слякоти как без ходулей
или крыльев... мотор натужно заревел, зачихал и умер...
Я любил тебя....
..... закольцую
Хоть отброшены кольца с лапок...
А мы счастливы? В жизнь другую?
Но зато разучились плакать....
А Вы заметили, что если быстро,
ну, очень быстро по улицам мчаться,
Не опасаясь бомжей и чаек...
(что удивительного, да, и чайки
есть в нашем Городе - близость моря)
Вот я о чем (возвращаясь к теме),
если Вам в ночь повезет с машиной,
В белую ночь, когда туч не будет...
То, рассекая прохладный воздух,
и выворачивая на перекрестках,
под свист покрышек - как свинг и буги
Вы ощутите внезапно острый,
едко-насмешливый, почти колючий -
голос подростка, застывший в звуке -
сонных домов, затененных арок,
серых в ночи запыленных листьев
старых деревьев, склонивших кроны... -
странные в этом Городе глюки.
"Трах-тарарах!" - зацепляя взглядом,
нотные палки Летней ограды,
Вы захотите спеть серенаду
нимфам, укрытым в аллеях сада...
И в чехарде (будто пьяные зайцы),
перелетая округлые спины,
как бы специально у сада вставших,
двух хулиганно-крутых мостов,
Вы ощутите сродство с той птицей,
что зависает в небе над речкой,
или же с ангелом, или с ветром,
что разгоняет тучи и дождь...
Вы ощутите, что лихорадка,
или, быть может, другие болезни
этого вечно-болотного места
в каждую клетку вашу пролезли
и не оставят до самой смерти...
Что привлекает меня в этом милом создании?
то ли улыбка, а может и... ум привлекает?
разве уж мало мне выпало в жизни скитаний
чтобы под дудочку снова, забыв всю науку?
бойтесь данайцев, сыры в мышеловку кладущих!
бойтесь кладущих сыры даже не в мышеловку!
бойтесь себя пуще всяких там разных данайцев,
вдруг ощутив незнакомую ласковость к сыру !!!!
так вот я думал, когда вдруг апрель за порогом
громко и солнечно, весело и бесшабашно
вдруг объявил, что придет обязательно лето -
будет загар, и река, даже белые ночи...
все это будет, но мысль быстротечна -
что эти прелести жизни, коль разделить их
не с кем?
- Вот ваша дудка, Маэстро!
Мы не служим бумаге, как встарь,
То покраше творя, то поплоше.
Интернет – коллективный янтарь
Для взалкавших бессмертия «мошек»?
Знать бы, что у кого на уме!
Кто здесь клон, кто персона живая.
Как медово…медлительно…ме-
дитативно он, загустевая,
Понастроил ряды галерей,
Где портреты появятся скоро
Мух жемчужных, что в самой поре,
Комаров и жуков-бузотёров!
Не волнуйтесь: мы все не умрём!
Здесь равняется с силой бессилье.
Лучше всех сохраняются в нём
Редких бабочек тонкие крылья.
Давай напишем наш роман,
Как пишет лето - соком вишен.
Давай теплом его напишем,
Превозмогающим туман.
Напишем чередою лиц,
Не торопясь, в размере жизни,
Без тёмных пятен укоризны
На тонкой скатерти страниц.
Главу напишем за главой
Ночным безумьем и рассветом,
Не озаботившись при этом
Сюжета стройною канвой.
И поездом - он, словно нить,
Сошьёт сердца неосторожно,
Буквально всем, что невозможно
В обычной книге применить.
Событий пёстрою гурьбой,
Что вечно в памяти толпится,
Улыбкой питерского Сфинкса,
Понятной только нам с тобой...
Мы не прервёмся ни на миг,
Сколь ни напишем, будет мало!
И не придумаем финала
Ни в этом мире, ни в других...
Шёпот – сновидений
ручья !
Вялость против кофе –
Ничья!
Может, упаду на-
взничь я
Где-то!
Вот такая - жизни
межа!
Что теперь хандрить да
лежать -
Уничтожил листьев
пожар
Лето!
Солнце - неизвестно,
куда!
Дождик - у небес
борода!
Щёки разнесло, как
всегда,
Тучам!
Если я в печали
тону,
С песнями отправлюсь
ко дну!
Что же я – напрасно
cтруну
Мучал?
Зимний холод – не за
горой!
Жизни счёт - на доли
порой!
Что я натворил во
второй
Трети?
Где ответы? Боже
ты мой!
Нет их у природы
самой.
Веткой машет глухо-
немой
Ветер!
Скажи: тебе никто не говорил
Весной, да над притихшею рекою,
Что был кусочек золота зари
Украден, чтоб тебя отлить такою?
Скажи: тебя никто не похищал?
Никто из-за тебя не прОдал душу?
Я глупостей таких не совершал,
Но я их совершу - даст Бог, не струшу!
Дано тебя обнять, но не понять,
И говорить но не наговориться.
И жизни мало, чтобы прочитать
Волос твоих душистые страницы!
Припев:
Ты - непослушный ветер,
Что с вОлнами играет,
А я - рыбачьи сети,
Что ветер задевает!
Ты - ручеёк хрустальный,
Что в брызгах множит солнце,
Я - пилигрим печальный,
Что пьёт и не напьётся!
… а с ней всегда и радостно, и остро.
Волос душистый занавес, глаза…
И все другие женщины – как сёстры:
Любить их можно, возжелать нельзя!
С ней долгие года – единым мигом
В моей судьбе неровной, заводной.
Она со мной горит: одною книгой,
Одною болью, музыкой одной!
Пожалуй, всё? Трудны у нас дороги,
Причудливы сознания пути.
Тебя я встретил милая – во многих,
Позволь же мне в одной тебя найти!
Или мне отпелось?
Или отыгралось?
Выкипела смелость,
А на дне – усталость.
Чувствуешь впервые:
Сделан не из стали.
Эк тебя крутые
Горки укатали!
Мысли поскакали
Далеко-далёко.
Сердце истекает
Непонятным соком.
Хочется покоя?
Рысаки – да в клячи?
Рандеву с тоскою:
Выпьем да восплачем.
Обольщу – поверит!
Чтоб спала – занЕжу!
И - бегом за двери,
Прихватив одежду!
-Здравствуйте. Разрешите представиться - Муза.
Не сомневайтесь - самая, что ни на есть обычная, настоящая.
Вы знаете разницу между ценностью и бесценностью груза,
на терминал подоконника без опознавательных приходящего? -
-...
-Вздор! Перестаньте нести околесицу!
"Не кантовать" пишут на коробках, ценных для
обывателей,
чтобы грузчик-дурак случайно не грохнул, неся по лестнице
сей предмет - в обиталище оплатившего чек обладателя.
-...?
-А я Вам не о телевизорах или мебели!
На грузы бесценные не ставятся отметки и штампы таможенные.
Как это - ни разу не получали, не видели, не было?!
Значит, ещё получите внутри-сердечно-мышечно или подкожно.
-...!
Это хамство! Никакие это не глупости!
Как "Муз не бывает"? Потрогайте правое крылышко -
я оттуда...
Стучась к Вам в окно, я не ожидала подобной грубости,
а я, между прочим, дипломированный специалист по чуду.
-...?!...?
Я по делу, собственно - Вам посылочка,
а Вы так...Мне Ваше неверие больно, будто затрещина...
Ой, извините, там у Вас на кухне я уронила вилочку -
примета хорошая - к Вам будут гости, видимо, женщина.
-...?!..!!?
Не ждали? А крыло у меня везучее,
вот и ангел знакомый считает и...упс, что это я - не всуе!
Заболталась, а мне к поэтам ещё, им ведь без Музы скучно...
Можно, чтоб Вы совсем поверили, я Вас тихонечко поцелую?
-...........
И ещё распишитесь здесь в ведомости,
что бесценный груз доставлен мною - иже Вами получен.
Да и...Женщину, что придёт, никогда не вините в преданности,
она не ведает...Просто станьте для неё лучшим...
И он раскинул два седых крыла...
Состариться - недолгая дорога -
сквозь время до обитого порога,
короткий путь от божества до Бога -
коврами от дивана до стола.
Садись... Садись - натруженности ног
не знала правда или умолчала
взлёт фабулы - от мысли до начала,
от древа до фрегата у причала -
венца перерождение в венок.
Останешься?.. - Ночуй. Сними стихАрь,
расправь свои измученные стати -
от памяти о детстве до кровати,
от веры истовой до сУетных объятий -
мукОй и мУкой сгорбленный сухарь.
Иди... Не бойся - я не умерла.
Так - через сотню лет к тебе, возможно,
меня проводит пыльный подорожник...
Состарился Хранитель мой безбожно...
И он раскинул два седых крыла.
Чтож ты рвёшь меня в лоскутья да ленты?-
Отпустить тебе грехи я не в праве...
Память - это неоплатная рента
И двойной портрет в оконной оправе.
Поминать меня и Господа всуе
Не моги и избавленья не клянчи -
Я тебя уже давно не рисую...
Я леплю из пластелина собачек,
Разлохмаченных, как летом пионы,
Беспризорных, как и я, беспринципных,
К чистокровкам уваженья лишённых
И лишь в праздники церковные сытых
Покаяньем просветлённых и райских
По рождению...Ведь дело не в жрачке -
Дело, видишь ли, в заботе хозяйской
О забавной беспородной собачке.
Ты бездомнее глаза видел в жизни? -
Будто кошки завывают по марту,
А на дне не дар, а долг укоризне,
Что не вытянул счастливую карту.
В подворотни загоняет нас слякоть,
Пластилиновые лохмы свалялись...
О себе, родной, заканчивай плакать -
Не с такими ноябрями справлялись.
Прекращай себя жалеть - зазимуем -
Приезжай, попьём глинтвейна на даче...
Чёрт с тобою - поминай меня всуе,
Только Господа не трожь и Собачек.
Два коричневых круга,
каждый холм - треугольник...
Мне вспомнился с перепугу,
урок геометрии в школе.
Равнина покрылась рябью,
и в овражке - колодец выбит,
дорогу размыли хляби -
сплошной параллелепИпед.
Заповедник зарос бурьяном,
искривились ущелья склоны -
Ну, куда не заносит спьяну?..
Неизменная аксиома...
С обеих сторон от ущелья
ландшафт - "берегите ноги",
две коллеи параллельных
к проезжей ведут дороге.
В трепетном нетерпении
сердце забилось часто -
бегу давать объявление:
"Продам земельный участок..."
Умнее осень суеты:
вино и груши - не цветы
нас радуют порой угрюмой,
когда несвежи, нечисты
срываются, летят листы
и падают. Достань из трюма
холодного на кухне сей
вина, дождись своих гостей
иль музы ветреной прихода -
гораздо ближе новый год
и светочи иных высот
в сырую, тусклую погоду
нелепым улыбнутся нам,
растерянным по временам.
Наутро про тебя расскажут,
что с музой пил на брудершафт,
что видел музыки ландшафт,
что, может, был поэтом даже...
__________________________________________
* традиционный праздник молодого вина во Франции
Уедешь ли в тьму-таракань,
где ландыши с гладкою кожей
и град барабанит в лохань,
на тютчевский крик непохожий.
Бумагу достань, словари,
косись на пузатые полки.
На Волге большой соловьи
твердят и твердят без умолку.
Там шарик отвинчен один
с эмалевой спинки кровати,
и ходят в избу-магазин,
и носят толстовки на вате.
Посуду стеклянную впрок
сбирают и мелочь слепую,
по-жабьи раскрыт кошелек
и мелочь бежит врассыпную.
Уедешь ли - не навсегда -
в начале слезливого мая.
А хочется: с неба вода,
огнем хулиганя, играя,
ударит небесный плавник
и тютчевский слышится крик...
- А сварим варенье из игол. -
слоненок бумажный трубил
и ватными лапами прыгал,
Рубанову Иру любил
читать, притулясь у камина,
до первых, до слабых зарниц -
он гладил обложку кармина,
вдыхал он наркотик страниц.
- Сегодня ее день рожденья! -
подумал уверенный зверь, -
С каким же могу предложеньем
один постучать в ее дверь?
Горшочек с вареньем на шее
готов отвезти, хоть сейчас,
на юг или даже на север.
Пока мой камин не угас,
готов переплыть я Фонтанку,
вручить и вернуться домой...
Ах елка, ах елка-моталка,
писательница, божемой! ....
За город ли, за стук вагонный
опять сбежишь от толкотни -
мелькают чередой оконной
калитки, избы да плетни.
Огромным маятником ржавым
качнется заспанный вагон.
В раздумьи великодержавном
дед извлекает "Аполлон" -
смотреть, смолить, где тамбур тесный
вмещает разночинный люд,
и пассажиров неизвестных
тупые валенки снуют.
- Кому газеты и кроссворды,
от моли польский порошок?
Конечная. Каталки, торбы,
тележки, лыжи, вещмешок.
Не осени порой горячей
торопится рабочий люд, -
зимой на маленькую дачу,
как Меншиковы в свой приют.
Еще их ждет за снегом синим
буржуйка, в кровь накалена,
еще бескрайняя Россия,
уже бескрылая страна.
о бабочка - ты зренье полифема
когда он в гроте подземельном спит
его ты совесть и проросший стыд
и толстых губ крылатая морфема
пускай зашит его единый рот
землей золой и грязной темнотою
между цветов танцуя запятою
ты в жидком воздухе живешь наоборот
ты говоришь воздушные слова
и хитрого улисса видишь парус
рогатый месяц дальних звезд стеклярус
хозяин слеп а ты еще жива
чудовищу поведай обо всем
с жужжащим насекомым напряженьем
что море - не вода а соль и жженье
и что герой на гибель обречен
его корабль крысами источен
он растерял семь спутников своих
стать легкою добычей ты не хочешь
летучих рыб и птиц береговых
и видимо умрешь на берегу
на зло улиссу и его врагу
пришпилена булавкою к комоду
где держат рыбаки вино и воду
божись лисенок большеротый
мой самый лучший домовой
опять на месяца зевоту
рожок настраиваешь свой
и прогоняешь вон из дудки
ленивых муравьев тоски
и выдуваешь незабудки
снежинки на мои виски
и ты ушастый ты услышишь
не только музыку окрест
в ней ветер греется о крыши
и тишину из окон ест
но многое что ветер гонит
в неумолкающий закат
я буду тих и непреклонен
пройти чистилище и ад
пока твой ад не обветшает
и сам себя не растворит
пока твой ветер не узнает
о ком сегодня говорит
и сам себя переполняя
не обернется в рыжий гром
зародыш большеротый рая
лисенок ветра метроном
(Моревна:)
не без труда
рифмованная жизнь
нет я не Байрон
это всё от боли
гранится слог
чтобы потом неволей
служить как ключ
как вход на этажи
когда почти иссяк
песок в часах
как яд или лекарство
суть лишь доза
а может
как решение вопроса
последним миллиграммом на весах
ночным кошмаром
не забыть язык
непринуждённый блеск
письма и речи
в отрыве
от кириллицы-предтечи
когда и карандаш
уже отвык
и впрок
в сухой гербарий судных дней
ложится мысль сжатая до хруста
безжалостным творением Прокруста
Бог весть кому
задуматься над ней
Бог весть зачем
не сплю над этим ночь
извечный мазохизм натуралиста
закончен цикл
экстракт получен чисто
что в нём
что в нас
что сможет нам помочь
...
(Клер:)
написанное
(схваченная мысль)
суть ложь
жизнь хороша в движеньи,
застывших истин пластоналоженье
возможно вызреет в месторожденье
в веках.
отыщешь ли, найдешь?
и все же
песчинкой в раковинку ляжет
пусть не к ужину
но вырастет когда-нибудь в жемчужину
...
(Моревна:)
наверное, возраст -
всё чаще влечёт к океану
я знаю - не смейся! -
что море нисколько не хуже,-
замучили улочек узость
игрушечность ванны
и лаковых шпилек
клаустрофобический ужас
всё легче заплакать,
всё выше уносят стихии,
сильней бередят
плеск воды, листопад или ливень
(наверное, возраст),
открытое пламя, стихи и
ночной соловей,
осовевший
от запаха лилий
всё глубже - навылет, насквозь
проморозкой наркозной -
любимы родители;
всё быстротечнее время
и глади ладонной
важней, чем все темы и ремы,
все фабулы в мире, -
твой ёжик.
наверное, возраст...
...
(Клер:)
Мне тоже вздыхается -
возраст, наверное, возраст.
Так быстро уходят, летят, истекают минуты.
а хочется думать щадяще, что есть еще хворост,
и хватит огня. Ну, так хочется мне. Почему-то.
И чувства острей! Почему? Износилась защита?
истерлась, сточилась, рассыпалась пылью по плитам.
А слезы другие. Те, детские слезы забыты,
а нынче - все с горечью,
с лишком, с надрывом, с избытком.
Но пусть кто попробует, скажет: "Что сделаешь, возраст..."
Чужой, не из наших - пожалуй, простить не сумею.
Своим - ради бога, своим - даже худшую вольность.
Нас любят, не так ли?
И с возрастом вроде сильнее.
...
(Моревна:)
я безумно давно
вопреки
научилась любить -
в пику нежитям,
смраду костров
и крестовых походов
невеликое дело,
ты скажешь,
юродивой быть?..
так ведь каждый
под силу себе
выбирает свободу
я безумно давно
научилась любить вопреки
километрам,
рассудку и времени:
все мы здесь - гости,
и надежда на счастье,
и вера
в начало строки
завершатся так скоро
чертою меж цифр на погосте
(а по нашей промозглости вечной бы -
пеплом...
а лучше - вином...) -
не попасть бы по пальцам,
пытаясь
прикрыть эти двери...
я
любить вопреки
научилась безумно давно
так давно,
что ответной
пожалуй, уже не поверю...
...
(Клер:)
Я люблю так давно,
что от мудрости эту любовь
отличить - надо быть и мудрее, и старше.
И любой -
тот кто верит еще, тот уже не любой! -
Мне укажет на место с табличкою "ваше".
так давно я люблю,
что надежда уснула, устав,
и во сне разметалась: запутались рыжие косы.
но жива! -
только спит, и надежды той древней устав
охраняет меня от безумных и трудных вопросов.
так люблю я.
давно
все привыкли, и даже сама
я, пожалуй, не сразу смогу объяснить это странное чувство.
так живу.
так надеюсь.
и так же себе я верна
пусть другие считают все страсти бесовским искусством
...
(Моревна:)
наш хрупкий мирок
перекрёсток
из страсти и строк
где знание правил не впрок
где щелчок светофора
касание
пара метафор
фрейдизм оговорок
ломают поток
поперёк
словно пряник - едок
наш общий эргрегор
апгрейд
или тайный порок
роднят согревают
дразня
искушеньем инцеста
закрытостью касты
и вкусом особого теста
(с корицей и перцем
до хруста пропечь
и - под грог... )
порой перебьют
то Горыныч казённых дорог
сверкая закрылками
лязгая телом железным
то демон
с угрюмой харизмой
дворянской болезни
вонзая в висок
свой гранёный зазубренный рог
но старцу
деревня не крюк
и неделя не срок
пройдут как Азоры
иссякнут
как пряники-с-ёлки
и трелью зальётся трамвайчик
ликующе-долгой
врываясь
на наш перекрёсток
из страсти и строк
...
(Клер:)
наш мир очень хрупок:
коснешься и крошки летят,
имбирно-коричные, с привкусом наших эмоций.
поищем другой?
напряженный замылится взгляд,
листая страницы годами измученных лоций.
конечно, он есть -
крепко скроенный каменный мир,
но вряд ли он храм.
он - тюрьма, и построен навеки.
с тяжелою мебелью, пыльною, в стиле ампир,
и с душной гостиной под кадочной пальмовой веткой.
пусть крошки летят,
и трамвайчик ажурно-смешон,
наш мир разлетится, как в зеркале солнечный зайчик.
все кончится ярко - в хрустальном стакане крюшон
оставит лишь вкус миндаля.
или перца.
обманчив...
...
(Моревна:)
в круглой и плоской коробочке как-из-под-крема
полной движенья пружинок и блеска камней
ты бережёшь как Кащей драгоценное время
ходишь тик-так так послушно пристёгнутым к ней
будто хоть что-то зависит от трепета стрелок
эти два такта твой вечный диктатор очнись
нет! пролилось убежало запахло горелым
стартовый выстрел! да ладно... смотри, не споткнись...
знаешь, когда-нибудь - будет минута - напомни
(детские фокусы так за усы теребят!):
это ещё веселей, чем кататься на пони -
я научу останавливать время тебя.
...
(Клер:)
он закодирован вечным так-надо-так-должно
выбрав свой крест, волчет, надрываясь и зля
ту, что считает нормально-уместно-возможным
график менять в соотвествии с ритмом дождя.
он отутюжен внутри, хоть не выбрит снаружи
ей до щекотки приятно вносить в его жизнь моветон
хочется ей, чтоб однажды (ку-ку!) обнаружил
ту, что не видит за глупыми стрелками он.
-приди на дверь!-сказала донна анна,
приняв на грудь, сеньоры были в шоке,
один -усатый, в чине капитана,
другой -на днях вернувшийся с востока,
но скрипнул дор, впуская донхуана,
не всякий рад тут был его приходу,
средь них и ком умерший, как ни странно,
что мертвецу встревать? -иссякли годы,
угасли дни, оставьте время юным,
хотя б не старым -ими правят чувства,
обнять гитару, передернуть струны,
а комам что? -у них в глазницах пусто,
но донхуан повел себя резонно -
схватил лауру за живое место,
она ж,в ответ назвав его повесой,
воспламенилась эрогенной зоной,
но карлос с анной были против этих
утех любви - и карлос вынул шпагу,
сказав хуану: - далее -ни шагу,
пока я здесь -тебе ничто не светит !
под стоны дам хуан надел перчатки,
стал в гран плие и тоже вынул кортик,
лаура крикнула хуану: -браво,котик !-
и улыбнулась зубками лошадки,
враги сошлись, на них не дрогнет мускул,
фехтуют так, что в зале стало жарко,
хоть сапогами карлос шустро шаркал,
хуан андалузийцу не дал спуску,
неверный шаг -и кортик донхуана
проник меж ребер карлосу, без шума
тот на пол пал и в муках кличет кума,
а кум был комом, словно блин, фонтаном
хлестала кровь, притихшая лаура
уже нуждалась в ласках, как ни странно,
но донхуан заметил: - нет, де юре
я более желаю донну анну...
вдовицы взор не скрыл момент смущенья:
мол, башмаков еще не износила,
но,видимо, была в хуане сила -
заметил он: готова совершенно,
лаура, видя повороты дела,
изгибом тела заявив обиду,
уже майору дифирамбы пела
и заливалась смехом нереиды,
лишь карлос, впав в беспамятство и кому,
мычал про дур с лицом весьма бескровным
и звал на дор,как бармалея, кома,
и тут часы пробили пол-второго,
и весь в червях, но с длинной бородою
в дверной проем ввалился муж вдовицы,
сказав: -бордель ! что ж -дело молодое...
- ты что, супруг мой, чтоб мне удавиться,
когда я с кем !,-вскричала донна анна,-
тебя звала сегодня целый вечер,
а что пила -так что мне со стакана?
-нy, коли так -мне крыть пожалуй нечем...
мертвец оскалил зубы, десны, небо,
полез в карман, но не было кармана...
- я нес тебе гостинец, слышишь анна?
но утерял по старости должно быть,
я это...черт, как дует через щели,
тойсть через ребра...в общем не шали тут,
да, не забудь про пост и про молитву,
а мне пора, и так я еле-еле,
про вдовий долг хотел сказать еще вот...
да...этот долг...его отдай, конечно,
я сеял тут -настало время жатвы
чужой рукой желез довольно млечных...,
он зарыдал, и всхлипами разбужен,
встрял донхуан, как что ему чесалось:
-прощай-прощай, труп донны анны мужа
и ты, на редкость благородный карлос,
мы были рады вашему общенью,
манерам, голосу и мыслям о природе...
вещей...лукреция, но все,ребята, кода...
МЕРТВЕЦ ВНЕЗАПНО КОЕ-ЧТО ОЩЕРИЛ,
ХВАТЬ ДОНХУАНА ЭТИМ ПО БОЛЬНОМУ -
и вот навек иссякли шуры-муры,
погибли все, особенно лаура,
какого черта? сорри, ай донт ноу
Анна. Анна. Я - Каренин.
Отвечай. Приём. Приём.
Вот и всё стихотворенье,
да и то - одно враньё.
Отправлюсь в город сиракузы,
залезу в ванну к архимеду,
ткну старикашке пальцем в пузо,
из ванны вылезу, уеду.
выходишь на страстной бульвар -
и ни одной приличной страсти,
лишь ветер воет: -здрааасте,здрааасте...
-ПППОШЕЛ ТЫ !!!
Легко не спать, а шевелить рукой,
касаясь век внимательно и тихо…
Кто виноват что свет во мне такой –
не свет а тьма? Неумная портниха
латает небо скачущим стежком,
в соседнем доме свет переключая.
Дыхание обходит спящий дом
и теребит во сне чешуйки чая.
О, как мы спим безбоязно и зло
под тысячелоскутным одеялом,
когда из окон светится тепло
дыханием бездомным и беспалым!
Значит, снег… И ты на фоне снега
все глядишь в мутнеющий проем.
Крупная звезда, наверно Вега,
в завитке запуталась твоем
и погасла. Ветки, ветки, ветки –
сеть морщин над парковой тропой.
На казенной наволочке метки –
отпечаток родины скупой.
Снег идет… легко, неторопливо,
и скрипит несмазанная дверь.
Ты стоишь и смотришь терпеливо.
Ты такая тихая теперь.
Мир в снегу. Земля белее мела.
Изморозью тронуто окно.
Белый лебедь! Белая омела!
Белое сухое толокно...
Белый бинт… но, знаешь, сердце чует
это нас с тобой, наверняка,
белизной бинтует и врачует
добрая и крепкая рука.
Чтобы бес меня не мучил,
чтобы ведьма не вела,
дай мне, Бог, коня получше,
золотые удила.
Чтобы костлявая косою
надо мною не трясла,
дай мне, Боже, я освою,
не коня, так хоть осла.
Чтобы я не на зарплату,
как обычный гражданин,
не заплатой на заплату
жил до самых до седин.
Дай нормальные хоромы,
скромный поезд у крыльца.
Не прошу ведь я короны, –
хватит шапки с молодца.
Но молчит мой тихий ангел,
спит левкасная доска.
Лишь один апостол Павел
крутит пальцем у виска.
1
Мы движемся хвост в хвост,
чтоб лучше был слышен хобот.
Король наш –
великий мост,
а мы –
королевский молот.
Души - вторичны.
Тела –
беспомощны,
как испуг.
Но наша стезя светла.
О, вечный исход на Звук!
Веди за собой, король!
Жизнь –
единица,
то есть,
жить - это значит
боль,
чувствовать - значит
совесть.
Веди за собой, король!
Вечно делим на доли,
в каждом числе есть Ноль -
Звук
вне времён и боли!
Неведающих -
с пути
в лето господне (года?)
пришлось по пути
смести -
это закон Исхода.
Вслед за отцом
певцы,
вслед за певцом
жрецы,
вслед за жрецом
борцы,
вслед за борцом
жнецы...
Флейта.
Зурна.
Манок.
Сколько звучит стихий!
Звук -
это значит бог.
Тех, кто не «за» -
убий!
2
Хаос.
Звёздная пудра.
Звук - аксиома абсурда.
Звук перед Словом
равен Нулю -
щепка равняется кораблю,
точка равна пространству...
О, наше святое братство!
Там,
где Ноль равен Всему -
все неизбежно равны Нулю!
Кто там в слова сочетает звуки?
Когтями неверных!
На крест!
На муки!
Варфоломеевские именины -
Иосифа, Осипа да Марины!
Всех,
кто не крыса -
с карниза!
3
Наш стан -
наш тон.
Наш мост
в наш сон.
И-дём.
И-дём.
На по-
ле он!
За ним
наш блиц,
блицкриг
на крик!
От стали н-иц
все клики клик!
За полом
пол -
наш красен
пот!
За долом
дол -
идём вперёд!
Носами в хвост.
Носами в хвост.
Ведёт нас мост
в долину звёзд!
4
Крысы мы или нет!?
Кролик живёт без прав.
Серым -
не мой был цвет!
- Умер король-удав!
Что же ты пел с трибун?
К чему призывал, король!?
Умер -
гримасой дум.
Сжечь его -
воля воль!
Памятники -
грызи!
Жаль не его!
Грызи!
Кампфы его -
в грязи.
Тьфу на него
в грязи!
Трудно построить мир.
Пой, моя радость, пой!
Если важнее сыр,
вновь унесёт с собой
носом под хвост поток.
Крысы не знают слов.
Только Певец и Бог
сильнее, чем
Крысолов!
(Прохоров)
Пускай апостолы поспят,
У них свои проблемы.
Так пусто, словно бил подряд
По клавише пробела.
Пересидев, скопивши сил,
Ступай ишачить с миром,
А чашу, ты же сам просил,
Господь проносит мимо.
(Бориневич)
Уронила колечко и тут ни к чему
угадывать, -
Мы дурным приметам с пелёнок,
считай, научены.
Он пришёл из пространства,
кажется, тридевятого.
Параллельного? Предыдущего?
Настающего?
Где колечко моё? Ведь должно на
полу посверкивать!
Ну, а он мне плетёт, что явился с
высокой миссией,
Что в его краю обретение
клона в зеркале,
И возможность отбрасывать тень для
живых - немыслимы,
Что белеет бумага, как только
письмо окончено,
Что летать и ходить по воде, мол,
дело обычное,
Чем быстрее олень убегает от псов
охотничьих,
Тем скорее станет жарким, трофеем,
добычею.
Только понял гость как несхоже
наше искомое,
Что тела и души по разным орбитам
крутятся....
В мундштуке слоновой кости, что
забыл он в комнате,
Мухи здешних широт я узнала усики куцые.
Вот разбила стакан, а чай не
растекся лужею,
Встал колонной гранёной, колом,
грехом отмоленным...
Сколько времени я эти странные
байки слушала?
Наконец-то колечко звякнуло о
линолеум.
(Прохоров)
Я - просто мелкий дар небес,
Земле на бедность.
Ты проживешь прекрасно без
Моих набегов.
Я – сувенир, я – украшенье
Для скуки стойкой.
Я вешаюсь тебе на шею
Цепочкой тонкой.
Мое наличие желанно,
Обмен возможен,
А становиться талисманом
Избави, Боже.
(Бориневич)
Одержимый паранойей,
Талисман мой на кровИ,
Ходит за моей спиною
Молчаливый конвоир.
За плечом его запрятан,
(До сих пор, по счастью, нем),
Не крыла кусок помятый, -
Аккуратный АКМ.
Триптих неустанных глаз тех,
Дыры жжет в моей спине,
Чтоб слезоточивым газом
Обработать сердце мне…
Беды мимо он проносит,
Шепчет мне слова молитв,
И всегда на перекрёстке
Зажигает малахит.
Превращает в фарс обломы,
Стелет скатертью пути.
У него полны обоймы
Способов меня спасти.
Только я не оригами -
Он меня не развернёт.
Он меня оберегает,
Чтоб потом пустить в расход.
(Прохоров)
Ты знаешь, здесь такие дети,
Они не ссут, и я не ссу.
Легко в гостиничном буфете
Меня прикроют и спасут.
У них и в Туле самовары,
И вшей ловить они - левши,
И рядом, даром за амбаром,
В ряду калашном калаши.
Знакома, ладно, не противна
Мальчишеская муть в речах.
Ты знаешь, ачинских бандитов
Хватило часа накачать.
Еще по целой повторили,
И цигель-цигель, я как штык.
Все ясно вместо эйфории,
И далеко до тошноты.
(Бориневич)
Я-то старая борзая,
Я умею партизанить.
Ты ж фильтруй свои базары
Через марлю подсознанья.
Думай, что ты говоришь-то,
Сгинешь в этой авантюре.
У меня ж такая крыша
В виртуале и в натуре.
Я на стрелках наших ржавых
Задыхаюсь как в болоте.
Не пиши меня на жалость
В донжуанский свой блокнотик.
* * (Прохоров)
Слушай, будешь водку с тортом,
Больше литра на троих,
И откалывай остроты -
Юмор строго для своих.
Мне прослеживать пасьянс твой -
Туз вальяжный и чудной,
Изучать вокруг убранство
И престол под Сатаной.
Ах, соблазн, да чем рискуем,
Не затвор ходил - кадык.
В полупьяном поцелуе
Черт нас тянет за язык.
(Бориневич)
Когда скребётся в дверь котом
привычная тоска,
Определённый сорт вина не дай мне
Бог искать.
Когда иллюзий черепки в отхожих
спят местах,
Не дай о чём-то об одном мне,
Господи, мечтать.
Мне трудно ждать, мечтать, искать,
и может, оттого
Не дай мне, Господи, любить
кого-то одного.
(Прохоров)
Я и сам - не хлеб, а лакомство,
Может слипнуться, смотри.
И в тебе такой же кастовый
Сладкий голос говорит.
Я, закатывая праздники,
Докажу не раз родство
Императора на радостях
С индюком на Рождество.
(Бориневич)
Мне бы на воздух, где в брызгах
колючих
Первого снега, усталость затонет.
Я не хочу больше чистить конюшни,
Где табунами троянские кони.
Если в песочных часах и барханы
Кончилось время последних
отсрочек.
От перепонок моих барабанных
Дробь твоих слов рикошетом
отскочит.
Столько мостов и веревочных
лестниц
Я уж сожгла, что соломинку эту
Переломить, под потоками лести,
Мне не труднее чем бросить монету.
Знаю, монета падёт стороною,
Где побеждает Георгий дракона.
Будет в моём ожерелье одною
Бусиной больше. Ей Богу, достойна
Я этой жизни. Скорее на воздух!
Снег очистительно раны зашепчет.
Я же вступала в такие навозы,
Чтоб нанизать этот бисер и жемчуг.
(Прохоров)
Под берёзами, с другими,
В ряд узнаешь, не дрожи,-
И моё земное имя
На поверхности лежит.
Но пока, не зная брода
Рыб, таская из пруда,
Что нам бросить в эту воду,
Чтоб уйти не навсегда?
скажи что снится слепому который родился зрячим
ломкий ночной шеллак бьющийся словно сны
в лабиринтах страстей пустяковых предательств зряшных
брат Ариадны незлобливый мой невезучий сын
отзываясь на голос проваливается в пустоту
оскальзывается копытом ступивши на жирный блеск
вещих канавок кто он родная кровь базилевс
поющий улитку совести забравшийся в паспарту
крутится граммофончик и вертится диск пластинки
приставив рога слуховые к уродливой голове
соси из эфира ночного покуда цветут фотоснимки
лет довоенных на стенах кувшинками на воде
впитывай страшное стерео арию Ариадны
любви и предательства свирелующих в саду
каких тебе надобно девушек мой идиот нарядный
с ленточкою за ухом с хвостиком на заду
поскрипывают половицы верно печальный тенор
разматывает фонограмму и желтая нить слюны
капает обрываются детства цветные сны
пламя в светильниках мечется и вырастают тени.
(вариант эксода)
Я закурил.
Еще один белесый
На коробке моем остался росчерк -
Короткий след грошовых озарений
В поспешных сумерках смеющейся Эллады.
Шершавый дым
Ложился за подкладку слуха:
Одышку и сопенье хоэфора
Услышал я издалека: как будто камень,
Он вкатывался в гору, любопытством
своим толкаем и народной волей.
- Хор старцев требует развязки, продолженьяЕ
О, Данхил, - нет, спасибо, не курю,
А ты ведь, кажется, один из этих?
- Я домочадец их. Один из домочадцев.
- Так стало быть, тебе известно все.
Скажи и нам - так, знаешь, интересно.
- Я думаю, мне нечего сказать.
Все, что мы видели - творилося для нас,
А ныне, тайное, - творится для потомков.
- Да, но Софокл сказал
- Что мог поведать вам
Несчастный раб?..
- Ты лжешь! Ты верно, самозванец?
Какой он раб тебе! Известно всем,
Что он...
- Он раб своих страстей.
- Но все-таки, скажи, он умер как
Герой?
- Кто, ваш Софокл?
- Нет, наш царь Эдип.
- Ваш царь Эдип живее всех живых.
Сперва носился по всему дворцу,
Как Шарик по помойке и орал
"Ой, шо сейчас я сделаю себе!",
Всем объяснял, что он в тоске и гневе
Не зная, видимо, в чем именно. Одно
Скажу: он точно был в дерьме,
Когда свою мамашу вынимал
Из петли в кабинете - та, когда
Открылся им секрет Полишинеля,
Давно известный городу, не стала
Терять напрасно время, а пошла
И вздернулась, хотя замечу, что
Она всех меньше в том была повинна.
- Но и Эдип пытался жизнь окончить
Самоубийством
- Знаю. Резал вены
Электробритвой "Бердск" - едва отняли.
- А слепота его?! Он самоослепился!
- Он самооблажался. Второпях
Он попытался снять с мамаши лифчик -
Потискать буфера: авось, подпрыгнет
Иль напоследок, - как уже не будет...
Но сорвалась с исподнего заколка
И выбила спасителю глаза.
- Ах, боже мой, как все-таки порой
Бывают боги к нам несправедливы!
Бессмертные, подвержены у нас
Они страстям, как торгаши на рынке!
- Я думаю, приятель, наши боги
Скорей постсмертны, чем бессмертны. Оттого
На человека смотрят равнодушно:
Не жизнь и смерть доступна им, как нам,
Но жизнь и жизнь, а потому из камня
Фигуры их - снаружи и внутри
Одно и то же. Цельные натуры.
Мне жалко их...
- Ты б лучше пожалел
Царя Эдипа - кстати, твоего
Хозяина.
- Мне кажется, не нужно.
Слепого от рождения, Судьба
Приблизила к богам, лишив изъяна -
Телесной зрячести. И, верно, видит он
Получше нас уже, когда ничто не застит.
- Какая же ты сволочь, Домочадец!
Смеяться над трагедией людей...
- Трагедия, мой недалекий друг,
Не длится дольше мига, остальное -
Порода, шлак, домашний Голливуд
С игрою одноразовых актеров.
И каждый миг трагедии вершатся.
Мир соткан из трагедий, и разумно ль
Предпочитать подобную подобной?
Его ж папаша, престарелый пидор,
Наказан Аполлоном был за то,
Что баловался в попку с кем то юным
И очень уж блатным. А если б он
Ну хоть чуть-чуть богам своим бы верил,
Которым, между прочим, "поклонялся",
Как утверждал повсюду, может статься,
Тогда бы все было иначе и Софокл
Остался б без работы. Впрочем, раб...
Постой... Однако, - раб Софокл,
Лай, Иокаста, Царь Эдип... Ага,
Намеченные линии сошлись...
Да, боги, верно, размножаются деленьем...
Постой, бумага есть? Возьмем в числитель...
А в знаменателе оставим человека...
- Ну ладно, я пойду.
- Ага, иди...
--------------------------
Уходит.
Звучит "White cliffs Of Dover" Глена Миллера.
- Да ну, там снега по колено!
- Пади коленопреклоненно
Ко мне в сугроб, Святая Анна.
Качнется небо изумленно?
- А как мы выберемся к дому?
Мы затеряемся снегами!
- Не кисни, друже, это - гамма
Нежнейшей музыки и грома.
Очнемся на пороге марта -
Пусть флорес будут пер муэрте -
Апрель встречаем ветвью мирта!
Сгорает снеговая карта.
- А если возвращенье снега?
А если повторится снова
На землю падающий с неба
Мираж? Скажи, что будет с нами?
- Не бойся, милая, не бойся,
Не бейся бабочкой, не бейся
Теряя канифас и бисер,
Не изводи себя вопросом.
Лети, чудесная, живая
С Октябрьской на Кольцевую,
Как пишут - мимо строк - слепые,
Из смерти в смерть перелетая.
1
Когда я шторы поднимал и падал свет
Как голос божества, как взгляд пророка,
Я понимал, что мне не хватит срока
Отпущенных для жизни этой лет
Произнести слова «Какое утро!» -
В них каждое созвучье, каждый слог
Мог длиться годы, освещая нутра
Дремотных комнат и чужой порог.
Я на рассвете в дом входил, как вор,
Когда хозяева уходят на работу
И начинался тайный разговор
С той пустотой, похожей на зевоту
Иных пространств земных и голос мой
Вливался в это общее сиянье,
Как рыба, что, мелькая за кормой,
Становится частицей расстоянья
2
Ни слог, ни имя не случайны – им
Дано хранить в себе дыханье смысла
И открывать младенчески-слепым
Глазам пророка истин коромысла
На остриях прозрений. Много лет
Спустя, прозренья станут дерзновенны
И обратятся вспять сухие вены
К Источнику, и обнажат скелет.
И атомы разъединятся вновь
В том городе, где все тебя забыли,
Где буйствует среди древесной гнили
Трава полынь, не зная ничего;
Где дом? чужой уже и призрак – сад,
Где голоса детей звучат, - как запись
Проигранная памятью назад, -
На имена свои не отзываясь.
3
Я на этаж последний поднимался.
Я не мечтал - я переодевался
И наизнанку вывернув свой меч,
Сбегал по лестнице, играя пред собой
Антипространства звуковой трубой
И свет, как белый пух, летел навстречу.
Я знал, что это будет длиться век
И пусть он краток был, - его хватило
Понять, что движет звезды и светила,
Пока меня не зашвырнула вверх
Движения возвратного пружина,
Покуда я не нанизал пространства
Как годовые кольца - новобранцы
Из призванных к прозренью тополей.
Но утвердился, как они, в земле
И, как они ее, корнями окружил.
Раскрыты имена, значенья все, -
Их ветер, словно книжку записную
Творца, листает на ветвях присев,
Почти наверняка, почти вслепую:
***
1
:и пепел с пола соберешь
И вынесешь себя под дождь
Увидеть, как колотит дрожь
Траву и листья.
Чтобы намокшее в горсти,
Как продолжение пяти
Причин, осмелилось расти,
Ветвиться.
2
Где полевая мышь жила,
Зерно истлело не до тла.
Тому свидетельство - стрела
Косая злака.
- Как принцип, во главу угла
Положенный, где гад и мгла,
Познал себя, постиг уклад
Земной до знака.
3
И ты найдешь свое лицо
Ладонями, когда в концов
Конце, огонь, с последним «цо»,
Поест бумагу.
Есть сила та, что нас сильней,
Что к форме истинной своей
Все возвратит. И перед ней
Не стыдно плакать.
4
Но пепел с пола соберешь
И бережно в горсти сожмешь,
Как истину ценою в грош -
В виду бессонниц -
У жизни принятую в долг.
Возьми ее в расчет и в толк,
Покуда мышку давит волк,
А мышка - колос.
Дома, как брошенные животные:
Такие доверчивые, человечьи?
Не возвращайтесь в дома свои вечером, -
Вас затопит тоскою нотною,
Что просачивается, как вода
Из крана -
радиоариозой.
Берегите свои нирваны
От эпического апофеоза.
Может, это такая музыка,
Может, вышла такая масть,
Чтоб бурно кончивши, как Карузо,
От финала в безумье впасть?
Вас в бутон не возьмут двукрылый,
Не рассыплется шепоток:
С возвращением, здравствуй, милый.
Как все кончилось хорошо!
Дом молчит, как ракушка брошенная,
Заметаемая песком.
До свиданья, всего вам хорошего,
Моря с отрезанным языком.
Это просто июнь, и усталость чуть-чуть заметнее.
Я сдержалась бы и до осени, только незачем.
Босоножки и платья мои нестерпимо летние,
Так что можешь теперь меня целовать в предплечие.
Ты же знаешь, я по утрам невозможно нежная.
Мне так мало твоих торопливых прощальных... Господи,
Я устала твой запах лимонной цедры отслеживать
На чужой, проштампованной, слишком короткой простыни.
Я всю зиму носила что-то занудно-брючное
Или длинные юбки в клетку, такие мрачные,
Но теперь берегись: я тебя закручу, замучаю
В легкомысленных лямочках, ямочках, прядках, пальчиках,
И мы будем с тобой ненавидеть сентябрь, как школьники,
Но пока лишь июнь... Ты глядишь на меня опасливо.
Говори что угодно, а я отыскала родинку
У тебя на запястье.
И значит, мы будем счастливы.
Упрямое солнце никак не заходит.
Лопатки сгорели. Наверно, облезут.
Лежу на стрекозьем цветном мелководье,
Черчу на песке под водой "бесполезно".
Меж пальцами - рыбки, речные насечки,
Живое драже леденцового лета.
Щекотно... В песок соскользнуло колечко.
Мне жалко, хоть я и не верю в приметы.
Усталый, серьезный, ничуть не влюбленный,
Ты, кажется, больше не знаешь наречий.
Молчание стелется ряской зеленой,
И камешек чмокает сонную речку.
Двенадцать, тринадцать - нет, все-таки тонет,
Запутавшись в ласках насмешливых лилий.
Тринадцать - неплохо... Но в прошлом сезоне
Мы больше другую забаву любили.
Ты помнишь - травинкой, а после губами
Все ниже и ниже, по венке, до самой
Ладони... Не помнишь? Удобная память...
(Лопатки бы надо намазать сметаной)
И верно, в такую жару до забав ли?
Стрекозы назойливо звонки от зноя...
А сердце качается, будто кораблик,
И пальцы все тоньше под светлой водою
Зима. Пора тоски и спиц.
Одним синицам горя мало.
Сидит собака у вокзала
И с грустью смотрит на синиц.
Собаку отчего-то жаль,
И ёлку жаль: фонарик сломан,
Торчит себе у гастронома,
Хотя уже почти февраль...
Почти февраль. Хурма и чай.
Не просыпаться бы до мая.
Неужто я не понимаю,
Как глупо по тебе скучать.
Неужто я... А в горле ком,
И впору доставать чернила.
Что за беда, опять простыла...
Я грею на ночь молоко
И, мёд добавив к молоку,
Пишу о ёлке и собаке,
И восклицательные знаки
Всё реже просятся в строку...
Нужно подумать о чем-то хорошем.
Я же когда-то о лете писала.
Выпустить книжку бы, в пестрой обложке!..
Город, простроченный швами каналов,
От межсезонья уставший, неряшлив:
Мятое небо опять наизнанку.
Некуда деться от холода, даже
Если бежать и бежать по Фонтанке,
Спрятавшей все прошлогодние слезы
В мутных, по-мартовски жгучих протоках…
Ах, написать бы о чем-то серьезном!
Только опять получилось про то, как
Мерил ладонью от носа до пяток,
«Ну-ка проверим: щекотки боишься?»
А в потемневших глазах – «я тебя так…»
Глупости. Срочно подумать о книжке.
Хмурый издатель отложит страницы,
Глянет привычно на карточку в рамке,
Выйдет из дому, вздохнет, разбежится
И улетит в темноту над Фонтанкой
угол падения равен числу утрат.
книжки грызут глаза до шести утра
мысли кусаются - гнать этих вшей взашей -
ляг и захлопнись, зажмурь, забинтуй, зашей.
угол падения равен тому углу,
где замолчишь "люблю" и ныряешь вглубь -
где не окликнуть, не переполнив рта,
где немота сжимает верней жгута.
угол падения равен тебе и мне.
падает неатипичный, обычный снег -
и застывает, припорошён смешком,
в сердце, к груди пристегнутом ремешком.
угол падения из глубины окна
/смейся над самой глупой из буффонад!/,
равен всем тем, кто вышел взамен меня -
мне не уснуть покуда по ним звонят.
... ставший неизмеримой величиной,
я тебе верю, как аксиоме, но -
как ни верти - не делится пополам
угол падения, равный пяти углам.
мы в клетке завтрашнего дня
друг другу маленькие звери -
ты мне опасливо не веришь
и слепо веришь не в меня.
ты спишь, свернувшись калачом,
поджав колени к подбородку
и мне не дышится - так кротко
твое дыхание течет,
и сходит маятник с ума,
легко раскачивая память,
летит, раскачивая спальню,
и что-то происходит с нами -
то полусвет
то полутьма.
А ты, Пьероша, все в балахоне,
Личико анемично, пудра бела.
Хотел по-хорошему, а жизнь по-плохому
Любовь пьерошину выдробила.
Куплеты пел, мандолиной тренькал,
Звал невестой голубоволосой,
А перед Карабасом на четвереньках
Ползал, ползал, пустышка-философ.
Рыдал:- Не бей, мол, девятихвосткой,
Пожалей, Карабасушка, ты хороший.
Зато, когда за мною ухлестывал,
Гоголем гордым ходил, Пьероша,
Просил, чтобы величали Пьером,
Супчик мальвинин ел не спеша ты,
Жизнь сокращая гусиным перьям,
Скрипел ночами, строча стишата.
Нет, я покорно страдать не буду
Как трус-ягненок в крыловских баснях,
Пьероше скалкой размажу пудру.
- Не лезь к Мальвине, подкарабасник!
(Мальвина, мечтательно диктует):
- Пиши, пиши, прелестник Буратино,
почувствуй же вибрацию пера...
"Земную жизнь пройдя до середины,
mi ritrovai
per selva oscura." (1)
Ты ощути великое веленье
склонить колени, слыша имена
Шекспира, Данте, Байрона, Верлена...
Ты ощутил?
(Буратино, показывая язык):
- А вот и ни хрена!
Наплевал я на Верлена
и Рембо Артюра,
я - полено, я - полено,
моя пища - тюря!
Ваш Шекспир - тупой Вильяшка -
стихоблуд, английский хмырь.
(Мальвина, бледнея):
- Смолкни, смолкни, деревяшка,
нашатырь мне, нашатырь!
(Нюхает нашатырь, приходит в себя):
- Я уйду, я сбегу, я устроюсь на пасеку,
будет мною любима пчела медоносная,
и меня не найдут упыри длинноносые,
Алексея Толстого дубовые пасынки...
(Буратино, ухмыляясь, ест флакон чернил):
- Не читал Толстого, я - дуб, я - дуб,
я даже к своей стыдобе
флакон чернил пустил на еду,
поскольку флакон съедобен.
Но даже дубом, что был дуплист,
а нынче стал длиннонос,
я крут, я дендропостсимволист,
поэзии новой монстр!
(Мальвина, в гневе):
Дендрообразный оглоед,
огрызок и огузок,
ты, Буратино - не поэт,
ты лапотней хунхуза (2),
ты есть дубина из дубин
(Отвернувшись от Буратино, смотрит на увесистый томик английской поэзии):
- а если эту морду
набить? To
be or not to be...
Решу вопрос tomorrow.
(Продолжение следует... возможно)
______________________________________
(1). "Я очутился в сумрачном лесу" (ит.).
(2). Хунхуз - бедный китайский крестьянин.
В троеборье "пиво-коньяк-танечка"
он сломался глупо на коньяке,
накатал записку, надел тапочки
и ушел топиться к неве-реке
город вел себя неприлично, птично,
рокотал вороной, горланил голубем,
наблюдал как некто непоэтично
постучал и рухнул в окошко проруби
Но остались плавать синие тапки,
не пристать к земле им, хоть берег близок -
обреченные корабли улисса
в десяти шагах от родной итаки
Мы пошли в зоопарк
чтоб увидеть лося,
я глядел на лося,
карамельку сося.
А потом мы решили
взглянуть на ежа,
я смотрел на ежа,
карамельку лижа,
карамельку лижа
или все же лизя,
нет, "лизя" говорить
однозначно нельзя
или можно "лизя",
а не нужно "лижа"?
Я забыл обезьян,
бегемота и жаб,
мой язык онемел,
окосел, охромел,
мой язык перестал
ощущать карамель.
Вот такая беда
происходит, друзья,
если жить, филологией
ум свой грузя.
была худа настолько, что Амур
промахивался трижды, прежде чем
добиться результата, посему
любовь ее настигла в тридцать семь
промучившись почти до сорока,
она решилась, простонала "ой"
и понеслась, как с горки самокат,
добавочно толкаемый ногой
он - невысок, усат, черноволос,
два года прослужил в гибдд,
построил дом из крылышек стрекоз,
и этот дом был истинный эдем
эдемны их совместные года,
ей стукнуло недавно пятьдесят,
живут в достатке: женщина худа,
а кадуцей гаишный полосат
Где малину теребят
Злые медвежата,
Юных ленинцев отряд
Разместил вожатый.
Возле речки, где бобры
Мирно строят хатки,
Пионеры жгли костры,
Ставили палатки.
Пионер Эммануил,
Юный математик,
От отряда утаил
Банку шпрот в томате.
Но едва в нее воткнул
Острый нож консервный,
Как поднялся страшный гул,
Мерзкий запах серный.
И увидел весь отряд,
Что из тьмы еловой
Вылезает гнусный гад
Десятиголовый.
По ушам стекает слизь,
Рот залеплен тиной.
И сказали дети: - Брысь!
Уходи, противный!
Но пристроилось у пня
Чудище лесное:
- Не гоните вы меня,
Юные герои.
Я таким же в детстве был,
Пионером, первым.
И однажды утаил
Рыбные консервы.
В тот двадцатый грозный год
По крестьянским хатам
В продовольственный поход
Я ушел, ребята.
Разорял я погреба,
Лазал под кровати
И однажды встретил ба…
Банку шпрот в томате.
С нею в лес ушел тайком,
Маленький и ловкий
Чтобы там открыть штыком
Боевой винтовки.
Вдруг гляжу – интеллигент,
Тихая походка,
Глазки сверлят как рентген,
Лысина, бородка,
За плечами ружьецо
Заводской работы.
С мягким прищуром лицо –
Кинул взгляд на шпроты.
- Как семья, мол, как дела –
Спрашивает добро…..
И при этом два ствола
Тыкает под ребра.
- Мол, когда вокруг кипят
Боевые бучи,
Ты воруешь пищу, гад,
Меньшевик… ползучий.
Навсегда уйди в леса,
Хряк десятиглавый…
… И узнал я те глаза,
Говорок картавый!
- Так живу я, гад лесной,
Средь болотной жижи.
Ну-ка, маленький герой,
Подойди поближе.
Ты сегодня поступил
Как и я, по-мерзки.
Не позорь, Эммануил,
Галстук пионерский!
А когда пропал урод
Медленно и странно,
Пионер последний шпрот
Вынул из кармана.
И была его рука
К галстуку прижата,
И рагу из котелка
Не доел вожатый.
Александру Кабанову
Оскал зимы - декабрьское бесснежье.
Дерев оцепеневший растопыр.
Проклёпаная в небе тень медвежья.
Заброшенный стрельцами звёздный тир.
Ученье - это только повторенье.
И дрожь ума на призрачной черте.
И съёжилось моё мировоззренье
До точки зренья света в темноте.
До жёлтого зрачка ничьей собаки,
Что в трёх шагах застыла от меня...
А мне домой. Всего-то до Итаки.
Да вот душа, блуждает в трёх огнях...
Зима без снега. Под рукою шёрстка.
- Возьму, конечно, ну куда одной...
Душа, возможно - это только горстка
Собачьих слёз под жёлтою луной.
Он проходил сквозь: дома, поезда и машины,
Сквозь людей и людей, сквозь постель и любовь.
Каплей дрожащей поблёскивал из глубины паутины,
Ласковым глазом циклопа, вскинув седую бровь.
Сквозь него пробегали весёлые человечки,
Долго шпана босоногая шлёпала по волнам.
И на ботинке горы, он зашнуровывал речки.
Доброй и тёплой ладонью плыл по взъерошенным снам.
Он, изучив - сквозь, сделал доступным любое
Действие, противодействие, но поселившись в ген,
Вспомнил о том, что небо, по-прежнему, голубое
И у него для Бога нет ничего взамен.
Неисчерпаемое чудо -
Все "нет", и все сплошное - "да"
Необъяснимое - откуда,
Необъяснимое - куда.
Страна, великая до чванства,
Страна с протянутой рукой.
Необъяснимое пространство
С необъяснимою тоской...
Вдоль высокой и ржавой ограды
И ворот на огромном замке,
Вдоль пустой, отсыревшей эстрады
Шла старуха с авоськой в руке.
Осень листья кругом разбросала,
Поднимала с земли и мела,
И старуха по листьям устало,
Как по прожитой жизни брела...
Осень листья и пыль завертела
И застыл над землей силуэт...
Отстраняясь, старуха глядела
И шептала,- чего тебе, дед?..
Любое слово,
После первой буквы,
Уже готово -
Свёклой стать и брюквой.
Абракадаброй,
Или просто матом,
Прыщом, подагрой,
Дулом автомата.
Молчаньем, криком,
Лаской дикобраза...
Любой заика -
Это - Мастер Джаза.
Можно игрушку,
Можно и песенку...
Наша любовь к детям чиста.
Можно по гвоздику,
Можно по крестику -
Пусть поиграют в Христа.
Здесь проходили толпы нищих,
Здесь проезжали богачи.
Здесь умирали - тыщи, тыщи...
С ума сходили палачи...
Из ссылки в ссылку мимоходом
В кибитке трясся здесь поэт.
И конным, пешим, крестным ходом
Народ спешил в потоки лет.
Здесь все - и счастье, и невзгоды,
Здесь щи хлебали из лаптей,
И шли всегда, не зная броду,
И поминали всех чертей...
Здесь на заезженной дороге
Из ниоткуда - в никуда
О чем-то долго думал Гоголь
И молвил: "Скучно, господа..."
Здесь жил...
И порежусь, и вырежу
Лучший сердца кусок,
И себя просто вывешу,
Как дырявый носок
На верёвочке-лесочке
Из резинковых жил...
И душа-занавесочка,
В брызгах красных чернил,
На ветру будет тёпаться
Ласковым лоскутком,
Лёпа, Лёпушка, Лёпица...
Это всё - ни о ком...
Ни о чём, да и не за чем...
На постой? Нет, постой -
В перечёркнутом перечне
Есть о женщине, той...
Жизнь - зелёная веточка
Над крестами могил...
На душе моей в клеточку
Стёрлась надпись: "Здесь жил..."
Смешение снов - Мессалина и месса,
Смешение крови -до групп нулевых,
Мистерия, Дива, Мессия, Конфесса...
Распятое сердце на мышцах грудных.
Недовоплощение... пери- и Пэри
Сменившая перья на стук каблучка,
Смешение жизней и феи феерий
Способствуют родам принцесс из стручка...
Смешение жанров. Родная, устала...
Ты хочешь воды, водевиля травы,
Кофесса церквей и публичного зала
Идёшь на меня и обходишь на "Вы".
Твой запах во мне, запах моря и леса,
Но мимо... как будто слепой летний дождь,
Но сквозь... ненаглядная Дева-Конфесса
Губами, глазами навылет пройдёшь...
Смешение ангела, плоти и беса,
Смещение ночи, и мщение дня,
Ты - время меня, и пространства - Конфесса,
За шаг от меня, через миг от меня...
Дребезжанье звёзд послушать
Поздней ночью выхожу,
Обменять на воздух душу
И под кустиком ежу
Рассказать про день обычный,
Как умеет он колоть...
Тихий, влажный, земляничный
Ежик - дух ночи и плоть...
Глажу шарик - теплый, колкий
И сквозь пальцы свет ночи
Серебрит ежа иголки,
Превращая их в лучи...
Обжигаюсь. Умолкаю.
Улыбаюсь. Ухожу...
Не тревожусь, не вникаю,
Но доверил жизнь - ежу.
Ты будешь сегодня лилова,
Как воздух вечерне-весенний,
И в блёстках плаща дождевого -
Дрожащею веткой сирени...
Пропитана ведьминой мазью,
Заброшена в мир невидимкой,
В аллеях с каштановой вязью
Проступишь прозрачною дымкой...
Эскизом, наброском, моделью
Для будущих всех живописцев
Напишешься легкой пастелью
В накидке из тонкого ситца...
Потом ты исчезнешь. Надолго.
И где-то на рынках, в трамваях,
Родная,- виденьем, и только,
Мелькнёшь - не моя, но живая...
Вернёшься - метелью и снегом,
Потоком струи сквозняковой,
Внезапным татарским набегом
На тишь стороны васильковой...
Сердечным нешуточным сбоем,
И дрожью ночной лихорадки,
Вернёшься. И станешь собою.
И скажешь: "Теперь всё в порядке.."
И после бессонной недели,
Красивой, уставшей, разбитой
Ты выйдешь из пенной постели
Моей, и ничьей Афродитой.
Ты была мне дана, словно зренье и речь,
А теперь ты - молчанье и тьма.
Ты - погасшее пламя. Остывшая печь.
Зыбкий запах проклятия. Место, где лечь.
Танец тени, сошедшей с ума.
Эту тень, эту злую, овечью метель
На ладони качает зима.
Пахнет греческим йодом и буквою йот.
Пахнет сигмой, сумой и тюрьмой.
Филология музыке жить не дает,
И четвертые сутки мычит и поет
Призрак Оперы глухонемой:
Тосковал по родимой стихии - и вот
Веселится, вернувшись домой...
Но ведь есть же пространство, которому дан
Не бессмысленной дудочки звук,
Не убитый давно символистами Пан -
А горячий, бессонный, живой океан
Наших слов, наших тел, наших рук?..
Что ж. Иди. Мы когда-нибудь встретимся там.
Стынет, хлебом накрытый, граненый стакан.
Кто-то машет рукою вслед белым листам -
Поездам, уходящим на юг.
У моря шепот Бога
Слышнее, чем в местах
Иных - и Нильса Бора
Охватывает страх...
Он на песок присядет,
А полчаса пройдет -
Он с дикими гусями
Отправится в полет.
Несите Нильса, гуси,
К Великой старой скво,
К морщинистой бабусе -
Праматери всего.
Испачканная сажей,
Всея Земли вдова,
Она ему расскажет
Строенье вещества,
Истопит баньку жарко,
Предложит сто услад,
И объяснит про кварки
И ядерный распад...
Заснуть под это пенье,
И видеть дивный сон -
Но сердце, как пропеллер,
Унять не в силах он.
Едва глаза закроет -
И чудится ему:
Идут солдаты строем
В египетскую тьму,
В довременное пламя,
В какой-то адский рай
Идут они цепями
Гусиных белых стай...
Несите Нильса Бора
Назад, в родимый дом,
Где Копенгаген скоро
Заблещет под крылом...
Пробраться осторожно
К себе, и обувь снять...
Спи, ядерный художник.
Не все ж тебе - не спать.
Начинай. Мне уже не осилить четвертой октавы.
Мне и так эта дудочка жизнь сократила на треть.
Как узоры на глине, на склоне белеют отары.
Я бы умер давно, да они не дают умереть.
Каждый день, просыпаясь, не мог восхищенного вздоха
Удержать, замерев - и доныне, увы, не могу...
А всего-то, всего-то, казалось бы - сепия, охра
Да зеленый листок на недолгом январском снегу.
Сядь на старый диван, продырявленный пулями моли,
Нацеди мне чайку, да вчерашнюю почту проверь...
Черта с два напишу потрясенное бурное море -
Так и буду скупою слезой разбавлять акварель.
В желтых пальцах сжимая осколок забытого Крыма,
Чепуху, сувенир, безделушку десятых годов,
Так и буду валяться на старом буфете - открыткой,
Обедневший потомок былых генуэзских родов,
Что, тетрадь открывая, фиксирует ветер, погоду,
И валютные курсы, и все, что еще предстоит
У Эвксинского Понта, где волосы слиплись от пота
Возле старого порта - дремотного входа в Аид.
Я приснился тебе? Право, это забавно...
Я был в синих, в горошек, трусах?!
Я не снюсь никому десять лет, и подавно -
В золотых эротических снах...
Что ж, желаю тебе сновидений получше,
Как нам Фрейд заповедал и Юнг:
Два кольца Нибелунга,
Два конца Нибелунга,
Посредине стоит Нибелунг.
Соль кормящей земли или дикое сорное семя?
Ко столу каравай или крошки с чужого стола?
Вам – меню изучать и со вкусом потягивать время,
Этим – горькую пить, закусив натощак удила.
Здесь лежать на печи и толочь дым отечества в ступе
безопаснее, чем нарожать ненароком детей.
Вот русалочий хвост преподносится в фирменном супе,
ну а верхняя часть продается живьем без затей.
То не шапки горят на ворах – то свечение нимбов,
и не шило в мешке, а бессмертье кащеевых зол.
Призрак вечно живой, показательно нами хранимый,
подливает нам в кровь по ночам судьбоносный рассол.
Лаптем щи похлебав, топоры вынимаем из каши,
кто её заварил, тот забыл уже думать о ней.
Как о стенку горох – все рецепты и промахи наши,
пиво с медом течёт по тройным подбородкам свиней.
Извлеченье корней и утечка мозгов не спасают
от глубинного сна ясных глаз голубиной души,
на заморских харчах отощавшая, вечно босая,
добрым словом сыта с добавлением ложки лапши.
Чтобы выжить в тоске, пропивают тоску и рубашку,
На потеху друзьям пропивают талант и успех.
Эта странная блажь – всюду сердце носить нараспашку,
и не меньшая дурь – беспричинные слезы и смех…
Мы на кухне живем, прожигая на скатерти годы,
в эти дыры глядит правосудие голых обид.
Мы надежный оплот вымирающей тихо породы,
наш непонятый мир в опрокинутой люльке сопит.
Нам границы в плечах, как и рамки портретные, узки,
мы всё ищем ключи от небесных распахнутых врат.
Здесь смеются и плачут, как правило, только по-русски,
и по-свойски со смертью о вечной любви говорят.
Я не помню числа, но знаю –
теплый август и волны в сене,
груботканая плоть льняная,
и мурашками звезд усеян
сгусток неба в окне чердачном,
помню запахи травной смуты,
новолунья прищур кошачий,
петушиный захлеб под утро,
вздохи, шорохи, жаркий шепот,
смех отца я забыла, впрочем,
помню, скребся в углу мышонок
той наполненной мною ночью.
Я не помню, но точно знаю –
теплый август, провалы в сене,
я заплачу впервые в мае
от вселенской тоски весенней.
Леденящее лезвие пить в роднике
жадным облаком солцегривым,
златоустым цветком поклоняться реке,
или омутом слушать ивы…
Голубой стрекозой зависать над собой,
или иволгой окликать
щелестящих морей остролистый прибой,
полный птичьего молока…
В колокольчик неслышно звонить мотыльком
по оборванным на венки,
горевать в сенокос обойденным вьюнком,
как ранимы мы и тонки.
Хищной лаской стелиться по чуткой листве,
но чураться вороньих пиров,
нанизать на ресницы росистый рассвет,
опираясь на чайки перо…
Не искать вне себя, никого не винить,
Петь ветрам, синевой дыша.
Все, что держит меня – паутинная нить –
богоданной свободы шанс.
Завтра юркая ласточка взмоет на самое дно океана,
вплавь легко и свободно вернется заброшенный с берега камень,
винный запах и дребезги примут забытую форму стакана,
шмель в полуденной жажде вопьется в бумажный бутон оригами.
Ну а солнечный зайчик пройдет облака и кирпичную стену,
звездный ковш зачерпнет голубых светлячков из морского бурьяна,
я в иголку сосновую нить паутинную как-нибудь вдену
и стишками на память старательно вышью сердечные раны.
Положите швейцарские Альпы
мне на счет в безнадежнейшем банке,
заверните коралловый остров
в свежесорванный фиговый лист!
Мне бы скромный букетик в три пальмы
и тебя – в королевской осанке
без костюма, шикарного роста,
в окружении светских ослиц.
Подошла бы я поступью бальной,
или гордой походкой испанки,
или так… безразлично и просто,
как хожу, например, в туалет.
Забирай в свои драные Альпы
прилипал худосочных останки,
об засиженный рыбами остров
обломаю трехствольный букет.
Не к лицу мне ни яхты, ни пальмы,
ни бой-френд королевской огранки,
я пою на кухонных подмостках,
я - российского бабства Поэт!
И улыбнуться
(по возможности натурально),
И пожелать счастья,
И начать медленно удаляться,
И надеяться, что тебя окликнут,
И точно знать, что этого не произойдет.
И когда боль станет нестерпимой,
Сжать зубы, дышать через нос
И писать стихи,
И когда спросят, почему ты кричишь во сне,
Ответить, что очень сильно болит колено,
И услышать ехидное замечание,
Что ты опять звал колено по имени.
А когда боль пройдет,
Снова измерять время
Рулонами использованной туалетной бумаги,
И ждать ответы
На неотправленные письма,
И быть уверенным в себе до омерзения
Высококвалифицированным специалистом
В области информационных технологий.
Он галстуки носил горизонтально.
И если бы еще его жена
Его хотела...
Нет, не представляю.
Я играю, хоть давно плевать на зал,
И устал. Недолго до финала.
Кто был режиссер и что сказал,
Понимаю, как и в первой сцене, мало.
Если роль, то пусть не подлеца,
Пусть в игре я нежностью объят, но
Что под маской у актеров нет лица
С возрастом становится понятно.
А я все такой же, шучу и хочу,
И вырос неплохо я:
Ведь то, что мне было тогда по плечу,
Теперь стало по х.ю.
Бог создал бороду. Чёрт с лезвием пришёл.
Бог создал глаз. Враг сделал телевизор.
Бог дал любовь. Шайтан открыл сексшоп.
Бог – край Обетованный. Дьявол – визу.
Бог дал дорогу. Дьявол – автостоп.
Бог дух явил. А бес придумал букву.
Боа – снова глаз. А этот – телескоп.
Бог – сладкий сон. Чёрт – раннюю побудку.
Бог сделал ноги. Дьявол – мерседес.
Бог воду создал – враг похитил пламя.
Бог – крылья ангелам. А боинг людям – бес.
Бог дал царя. А чёрт ему – Парламент.
Бог – виноград. А чёрт – аперитив.
Бог дал гортань. Лукавый – матюгальник.
Бог – рай зачатья. Бес – презерватив.
Бог дал жену. Шайтан – гарем стоспальный.
Бог – звуки сфер. Нечистый – звон монет.
Бог – сто языков. Чёрт – со словарями.
Бог – Откровенье. Дьявол – Интернет.
Бог весь – Добро.
А чёрт – судите сами.
Сегодня в метро, верно, Мальчиков Спящих день
в вагонах коричневой линии кольцевой.
Они вырастают из тех синюшных детей,
которых несли по вагонам вниз головой.
Которых мотало, прикрученных за спиной,
спелёнутых тряпкой – смеяться, моргать нельзя.
Бухая бомжиха им запах свой родовой
передавала, по рвотным лужам скользя.
Отдельно о запахе. Жирного калу кило
залить полстаканом выдержанной мочи,
приправить по вкусу пóтом, потом – в тепло
на сутки около батареи или печи.
Потом – ежедневно орально после еды
четырежды в день (надёжнее даже пять),
и будешь в награду за праведные труды,
как мальчики эти, качественно вонять...
Я, может, чудак, но на пробу беру чуток
и, ноздри зажав, как граф – узрев мужика –
вкушаю весомый, как Слово, первый глоток.
Глаза тяжелеют. Подташнивает слегка.
И вот я мотаюсь, смердящею плешью вниз,
ногами вперёд, демонстрируя атлас вен.
Ударь меня. Крикни: "А ну-ка, сука, проснись!" –
и я покачнусь, я рухну, смиренно нем,
и я покачусь, как плод – перезрев на суку,
и вот: перемена мира – одним пинком.
Пацан-перестарок – я всё никак не секу,
чтó там, из дыры летит и гудит – по ком.
Ах, какой грустный город на заре...
А. Блок
Фонарь света замирает, утренний.
Рябит в окнах, ибо стёкла кокнуты.
Ещё спишь ты, но уже напудрена.
Лежит рядом твой платочек скомканный.
Мечта реет, как баклан над яхтами:
заснуть дома, а проснуться нá море...
А там солнце у руля, как вахтенный...
Подъём флага, как в пионерлагере...
Потом вышли на свою Дубровскую.
В момент уши, как прибор, зашакалило.
Другой выход заколочен досками.
Легко вынуть, но, ленясь, не стали мы.
Сидит кошка, а тиха, как мышь, она,
машин тени отразив в хрусталике.
Ору в голос – чтобы ты услышала:
– Большой город, а ревёт, как маленький!..
При помощи районной Айболитихи
встав перед фактом встречи с червяками,
печальную колонну – на Калитники –
я лично бы повёл – вперёд ногами.
Но, словно мистер Твистер ошарашенный,
услышал бы: "Мы, право, сожалеем,
но – нет местов . Кресты сто лет не крашены.
и теснотища, как за Мавзолеем."
Не светит мне престижное Ваганьково
и роскошь колумбария Донского.
Сомнительного пасынка Таганкина
кошерное не примет Востряково.
Катиться, видно, мне (вперёд колёсами)
на пепельную фабрику за город...
Но суть не в том. Как говорят философы –
важнó не расстоянье – путь мне дорог.
Друзья мои! Потомки и сотрудницы!
Хваля меня, не хнычьте: неуместно.
Покойник был сангвиником, и улицы,
бывало, мёл он веником прилежно.
Мог рифму отчебучить – обхохочешься.
А плакать не любил ну, разве, малость.
Ну, ладно, говорите все, что хочется.
Я б сам сказал, да всё уже сказалось.
– Мне горько, – я сказал бы, – но не солоно.
Я чту мою последнюю подругу.
Она сейчас откинет косу в сторону
и вам прочтёт чего-нибудь по кругу.
В тесных пределах объятий
нет ни борьбы, ни симпатий –
есть лишь дремучая цель.
Этой стихии отведав,
мы далеки от ответов.
Нас беспокоит капель.
В воду упавшая капля
ввысь порывалась и слабла,
будто вода – это сеть.
Пропасть вкусив однократно,
капля стремилась обратно,
тщетно пытаясь взлететь.
Из-под копыт бросались камни прочь.
В затылок грозно вглядывалась ночь.
Была близка шершавая кольчуга,
Но не была оставленной женой –
Была готова к ласке ледяной –
Холодная, но верная подруга.
И, будто в тучах зревшая луна,
Неясная грядущая вина
Была грознее низкого бессилья.
И порываясь к стороне родной,
Метался плащ за княжеской спиной,
Как сильные, но сломанные крылья.
Мне молчать надоест
о твоей красоте невозможной.
Вечереет окрест.
И плывёт, и не движется мост.
Не бывает любовь
до такой немоты осторожной.
Лучше не прекословь –
я останусь в объятиях звёзд.
Дал же Бог занемочь
так, что я безнадёжно приемлю
обнажённую ночь
в ожидании между стволов.
Пусть откроются мне
небеса растворившие Землю –
там горят в глубине
самоцветы ненайденных слов.
Блуждали тени по темнице,
Но не тюрьма была страшна,
А ненавистная страна
Назвавшая её царицей –
Народ, который присягнул
Со злобной иноходью скул…
Но не страна страшна, а грёзы.
Ей вновь нужны ростовщики,
Нужны наёмные полки –
А эти так пьяны и босы.
Воскрес её казнённый сын
И на Москву идёт один!..
Но не мечты страшны, а чудо.
Осенний лес во мгле возник –
Тысячерукий ростовщик
Согласный дать младенцу ссуду…
Но золото в её руках
Во мраке обращалось в прах.
Я был, как беглая вода.
Мой ток, пронизывавший скалы,
ты лишь на миг, но без труда
ладонью лёгкой задержала.
Тебе казалось веселей
надежды посылать вдогонку,
как флот бумажных кораблей
в необратимую воронку.
Ведь и разлука – это связь.
А ненавидеть не клялись мы.
И оживают, шевелясь,
внезапно скомканные письма.
…За бригом мирных волн эскорт
Смыкался в быстрой пляске,
Но рифы прободали борт,
И рухнула оснастка.
Остался одинокий плот
Плясать в забвенье пьяном.
И был немедленным расчёт
С погибшим капитаном.
Швырнули труп в попутный вал –
Ответчик бессловесный
Под гул проклятий уплывал,
распластанный над бездной…
…Мстя смертным, древний океан
Рождает в недрах мифы.
Шагает мёртвый капитан,
Разбившийся о рифы.
Гребут матросы второпях.
Взмывает плотик нудно.
А призрак держит на плечах
Потопленное судно.
Сутул, как вал, не в ношу прыть
По ряби закипевшей.
Он хочет тяжесть поделить
С командой уцелевшей…
…Я – точно Каин окаян!
Из мифа неспроста ведь
За мной шагает капитан…
Настигнет и раздавит!
Глухая тьма, как тень судьбы
над нами встала на дыбы.
В золе огни играли в прятки.
Ты стала сказочно быстра –
остались отблески костра
в твоих глазах в момент оглядки.
А может, обернувшись вдруг,
ты угадала мой испуг
и возвратила отраженье.
Ведь горечь светом налита,
когда любовь – не слепота,
а состояние прощенья.
Песок дороги разогретой
впадает в берега пруда.
Ещё никто и никогда
не шёл ко мне дорогой этой.
Уходит день по той дороге,
мои друзья уходят с ним.
Но мой покой неодолим –
мой собеседник – пруд глубокий.
В час, когда полнолунье
Засияло в глазах,
Молодую колдунью
Не заметил монах.
В оживлённом пространстве
Он хранил забытьё.
И его постоянство
Поразило её.
С ним взаимного плена
Не сулит волшебство,
Ведь любая измена
Обесценит его.
У неё за постелью
Недалёко стоят
Приворотное зелье
И немедленный яд.
Я за тебя просил прощения,
когда холодный ангел мщения,
несущий крыльями метель,
слетел и стёр поля безмолвные.
Где чёрным деревом как молнией
в лазури выбиралась цель.
Такой же странной жаждой полная
в твоих глазах застыла молния.
Она была отлучена
от смертоносного сияния.
Как будто ненависть к страданию
любви утраченной равна.
Может быть, когда с друзьями беспардонными
невзначай неискренность пропью,
навсегда, похолодевшими ладонями
остужу я голову свою.
Даже в миг, когда тебя люблю отъявленно,
в сердце жив неумолимый зов.
Как планета голова моя раздавлена
в ледяных ладонях полюсов.
Видно в наших сердцах воцарилась привычка –
ключевая прохлада у темного дна.
Но меня заставляет надежда одна
наблюдать, как, чернея, сгибается спичка.
Если что-то ещё не испытано нами,
то на пальцы мои перекинется пламя,
и меня оживит или сразу убьёт
эта мука, которая дерево гнёт!
Смутной рябью подёрнулся зябнущий пруд.
Пригибаясь, как воры деревья снуют
за трепещущим тёмным окном.
Вот ворвутся сюда и натешатся всласть.
Не горюй, ведь у нас невозможно украсть
то, что сами никак не найдём.
Не жалей обо мне. Я уйду – как умру.
Я не справился с ролью на этом пиру.
О тебе не слагается стих.
Я росток, затаившийся в корне травы.
Ведь ещё не рождённые тоже мертвы,
но никто не жалеет о них!
я рисую по дну океаньему рифы, мели
ах, емеля, неделя осталась, еще неделя
я молчу, это что-то невнятно лепечут камни
будь по-твоему божьему щучьему – камертоном
позывными от берега к берегу: ты нужна мне –
и подпрыгнув в стотысячный раз, неизбежно тонут
ты колумбик, затерянный в дебрях чужих америк
и число возвращений воздастся тебе в размере
превышающем самые дерзкие (я другая,
я послушная...) двигаюсь ощупью, пядь за пядью,
прядь за прядью свои шелковистые состригая,
расстилаюсь чем скажешь: циновкой монашкой блядью
рыбам в этих широтах для нереста слишком жарко
выползать на песок и лежать, раздувая жабры
в ожиданьи тебя или смерти, что, впрочем, равно
в данном случае. чаша терпенья с краями вровень,
даже с горкой. ты так неумело врачуешь раны.
рваный край океана. большая потеря крови.
вряд ли выживу.
я тискаю глобус. ты меряешь пол шагами.
я морщусь, нашарив на шаре свой блудный север.
ты прячешь глаза затыкаешь уши. я гаммельн-
ский дудочник. я отделяю зерно от плевел
и крыс от детей с трудом. ты сама хотела -
насквозь и взахлёб. не предательство - так, изменка
без права прижаться к тебе инородным телом.
уже не родным. слепоглухонемая сценка
в постельных тонах. никогда не любила пошлой
романтики розовых бантиков пышных кружев
раскаянья - плачу, себя ощущая брошен-
ным плюшевым мишкой, раскисшим в солёной луже.
неделя на то, чтобы выжить. и вечность, чтобы
поверить в неё. как в снегурочку. априори.
(ну тише, ты счастлива, помнишь?) проклятый глобус
сжимаю упруго, как мячик, - и пальцем в море.
в твоё средиземье точнёхонько. в сердце. в яблоч-
ко: ёк! ну останься, побудь моей тёплой музой
в агонии августа. так непривычно зябнуть
в твои двадцать пять... слышишь, стоны осенних блюзов
всё ближе, отчётливей... ччёрт! отучилась плакать -
и на тебе, громко, по-детски, навзрыд, как таня:
потонет, мол... падаю. снова сбиваюсь с такта
вальсового. раз-два-три. что же ты? белый танец.
чувство города
лаковый лоск ресторана "тинькоff"
полчаса в неуклюжем такси
равнодушные тонны
мутноватой воды под чугунными лбами мостов
ее бисерный шепот
а впрочем,
я мало что помню
кроме острого приступа счастья
уткнувшись в плечо,
проживаю мосты
как трагедии
ш м и д т а
д в о р ц о в ы й
б и р ж е в о й
я молилась нечасто,
а так горячо -
никогда, ни о чем...
я была этой ночью готова
выйти замуж
жениться
уехать за ней в магадан
лиссабон
пакистан
резервацию в южной дакоте
золотую орду
не спеши
нам как снайперам дан
от природы кошачий инстинкт
выходить на охоту
на горбатые спины мостов
и бродить в молоке
петербуржской белесой ночи
поминутно теряя
ощущение места
рассудок
мишень
на широкой руке
неприступного острова
выследить линию
третью от края
и, прицельно прищурившись,
выстрелить
...и не тверди,
что пропитана питером
он - только робкое эхо
подмосковного гонора
мягких излучин груди
и слепого желанья
доехать
доехать
доехать
и как можно быстрее
Владимиру Колбасову
Изящной статью скромных юных жен,
изгибом
шеи, локоном и лбом
не
то чтобы я был приворожен,
но
лишь глаза закрою, в голубом
все
тот же образ, будто в синема
старинном,
узнаю. Виденьем пьян,
брожу
весь день. Не то она сама
тому
виной, не то волшебник Ян,
что
ведал тайной времени: анфас
и
профиль женский, данные холсту
в
залог, искусней прочих сцен и фраз
премудрых
нам заполнят пустоту
во
времени. Сознание верней
ничто
не сохранит, как этот лик.
О
чем же, право, если не о ней
и в
самом деле вспоминать привык
рассеянный
твой ум, когда решит
представить
ясно: этот город, век,
чужую
жизнь. Загадку разрешит
знакомый
силуэт. Дрожанье век
красавицы
волненье выдаст вдруг
понятное
и близкое весьма.
Невольно
озираешься вокруг,
как
будто сам за чтением письма
чужому
любопытству обречен.
Внезапный
шум тебя бросает в дрожь,
застав
врасплох. Но только, что почем,
ты
знаешь. И всегда недодаешь,
боясь
продешевить, страшась восторг
свой
выдать, объяснить, свести на нет
нелепый
стыд. Куда обычней торг.
Естественней,
чем слово, звон монет
порой
звучит. Назначена цена
всему,
и чувства входят в прейскурант.
Но
посмотри, как трепетна она,
как
беззащитна. Одинокий бант
на
животе скрепляет блузу. Да,
беременна
она, но сжав листок,
так
грациозна. Бледная звезда
сияет
в небе. Этот мир жесток
и
мрачен. Слабый свет издалека
не
сделает добрее и ясней
его.
Но он изменится слегка.
Все
ж без нее он не таков, как с ней.
Преображен,
как некий душегуб,
что
отчего-то вдруг смягчит свой нрав,
случайно
проследив движенье губ,
услышав
шепот, слов не разобрав…
А
сам ты, различая стулья, стол,
нить
жемчуга и карту на стене,
уже
возводишь чувства на престол
величия
- в их собственной цене.
Дав
волю дидактической строке,
я
устыжусь ее и вспомню дам
совсем
других - тех, с кем в парадняке
невзрачном
вместе кушали Агдам,
с
которыми не раз делили снедь
нехитрую
на кухоньке сырой
и
до поры, когда начнет яснеть
за
окнами, пытали их игрой
на
треснутой гитаре без колков
и
песнями цыганскими. Сулят
они
веселье, дивно бестолков
твой
устремленный в будущее взгляд,
когда
поешь ты о ночных кострах,
дорогах
и кибитках расписных,
светла
твоя печаль, неведом страх
в
предчувствии побед и грез иных,
обещанных
судьбой. О дамы те,
как
будто было ожиданье им
привычно
и забавно. В темноте
слепая
нежность, сигаретный дым…
О
чем они мечтали в том дыму?
Воображенье
в предрассветный час
подсказывает
пылкому уму
все,
что угодно. Только научась
терпению,
они своим теплом
дарили
нас, вниманьем чутких душ.
Кто
должное воздаст им, поделом
прославит
их, в их честь сыграет туш,
напишет
их портреты, на века
запечатлеет
нежные черты,
достойные
того наверняка
уж
более кромешной суеты,
под
власть которой так стремится наш
несносный
быт? Да разве только тот,
кто
кисточку возьмет и карандаш,
ей
способ воспротивиться найдет.
Мгновение
умелою рукой
изобразит,
а в нем все существо
минувших
дней. Найдется ли такой?..
Да
что я? Все вы знаете его.
из Давида Самойлова
Выйти под вечер, как будто
дерзкий побег совершая.
Слышишь, застыла минута -
наши ли судьбы решая?
Вдруг обернуться украдкой:
“Где вы там! Стража... Ловите!”
Сверзиться с лестницы шаткой,
выйти, немедленно выйти,
с чувством недальнего фарта,
с нервной истомою в теле...
Пусть
неофиты бильярда
в
сумрачном холле отеля
мерным
своим перестуком
скуку
гоняют по полю,
в
такт трензелям и мундштукам
звякают
шпоры: на волю!
Вот
ресторан у дороги,
рядом
строенье с харчевней -
все
для тебя, недотроги,
узницы
грусти вечерней.
Что?..
Ты не против, но душно...
Мне?..
Хорошо... Что ты, мне для
полного
счастья и нужно -
разве
что выпить немедля.
Ты
пожимаешь плечами?
Страсть
распаляется быстро.
Видишь,
торгуют сельчане
белым
вином из канистры.
Впрочем,
другие напитки
тоже
у них на примете.
Что
ж, хоть не с первой попытки,
но
разберемся в предмете.
Водка?
Настой абрикоса?
Эта
наливка - из сливы...
Что
ты на них смотришь косо?..
Aлчны?
Нет? - Слишком хвастливы...
Всякий,
столь тяжкий окончив
труд,
в похвальбе неумерен;
сам
я бываю настойчив,
если
уж в чем-то уверен.
Вот
и сейчас, различая
вкус
миндаля и изюма,
я
тебе препоручаю
этот
флакон уникума.
Чувствуешь
терпкую горечь?
Дрожь
пробежала по коже...
Знаешь,
а больше всего речь
венгров
как будто похожа -
да,
на жужжание улья
с
откликом дальнего грома -
или,
как двигают стулья.
Что?
Полчаса до парома?
Вот
как. О, это удачно...
Видишь
кафе на террасе?
В
нем многолюдно и злачно.
Пусть.
Но тобою украсив,
мы
это место возвысим
до...
но неважно. Потушим
жар
ожиданья (не писем
прошлых
твоих) - хубертушем.
Ну-ка
взгляни и не мешкай,
как
в подземелья Эреба
смотрит
с лукавой усмешкой
к
нам благосклонное небо,
желтым
усыпано кварцем,
он
как под ветром пылится...
Впору
мне с этим баварцем
cамозабвенно
залиться
в
терцию в хмельном угаре
звонким
тирольским напевом
и
подмигнуть на бульваре
встречным
полуночным девам...
Но
поспешим же скорее
к
берегу, к старому пирсу.
Этот
флагшток там, над реем
машет,
волшебному тирсу
явно
под стать, и украшен
он
красно-бело-зеленым;
как
очертания башен -
трубы,
торчит бастионом
рубка
под ними стальная...
Пусть
эта мнимая крепость
примет
нас. Пусть остальная
жизнь
- лишь сплошная нелепость.
Мы - беглецы, и по нраву
нам
этот путь нарочитый.
Пусть
хоть объявят потраву -
здесь
мы с тобой под защитой.
Ветер
окатит рубаху
брызгами
пенистой влаги...
Ты
и не ведаешь страха?
Ну-ка,
а что там во фляге?
Тайны
желаний - в душе ли,
в
мыслях хранимые - мне ты,
верно,
откроешь? Но шерри! -
ангел
мой, только не это.
Ты
же сама суеверна -
тот,
кто катрены слагает,
это
поймет. В такт им мерно
гостеприимно
мигает
старый
маяк, освещая
камни
прибрежного мыса...
О,
я давно посещаю
эти
пиры Диониса.
Добрая
эта привычка -
некой
свободы порука...
Видишь,
там ласточка-птичка -
то
не твоя ли подруга? -
вьется
высоко и плавно,
хочет
твоим мне назваться
именем.
Ты и подавно
дашь
мне предлог оставаться
в
мире, где свет и ненастье
суть
не природы творенья,
но
созидаются властью
лишь
твоего настроенья...
Слышишь,
шумят величаво
волны
и воет протяжно
двигатель...
Там у причала
варят
медовое брашно,
нам
удалые мадьяры,
смуглые
крепкие парни.
В
сумрак уносятся фары
местных
машин; из пекарни
пряностей
- тмина, ванили
запахи
к нам долетают...
Как
они раньше манили
нас,
но напрасно растают
нынче;
невидимый пончик
сам
так и просится в чрево...
Но
подоспел уж вагончик,
он
нас из Тихани-рева
быстро
доставит до места -
в
город, где шпилем увенчан
древний
собор. Как невеста
ты
хороша в этот вечер...
О,
если б я был католик!
О,
если знать бы заране...
Впрочем,
заказанный столик
нас
уже ждет в ресторане.
Все
там так странно привычно:
воздух,
напитанный зноем,
гости,
хозяин, и лично
он
разливает вино им.
Дамы
бросаются в краску,
хлопают
пробки тугие.
Помнишь
ли детскую сказку:
царство
в плену летаргии
спит.
Вот, что сделало чье-то
доброе
ль, злое заклятье:
женщины,
точно на фото,
замерли,
только их платья
плавно,
как будто от ветра
еле
колеблются, рядом
встали
мужчины, из фетра
шляпы
надев; их парадом
залюбоваться
возможно,
словно
портретом Ван-Рейна.
Перья
на шляпах тревожно
дышат.
И благоговейно
юноша
движется мимо,
чтоб
не смахнуть паутину.
Знаешь,
что необходимо
здесь
ему? - Знаешь. Картину
эту
представив так живо -
воображенью
предела
нет,
- признаю, пусть и лжива
будет
она. Только дело
в
этом ли? Ты – не царевна?
Или
не хочешь проснуться?
В
Тихани, в Тихани-рев... но
как
же тогда нам вернуться?
В
мире фантазий все зыбко...
В
этом ли мире надежней
все
- вдохновенье, улыбка
та
же твоя... Осторожней
чем
дорожить мне? Я знаю:
все,
что нам может присниться,
память
не примет иная.
Что
ж - я хочу объясниться
только
с тобой. На минуту
вспомни:
гирлянды на кленах,
тени,
бегущую круто
в
гору тропинку, на склонах
домики,
сбитые тесно...
Cмех
твой, азарт стихотворства.
Как
это дивно, чудесно
все...
Разве кроме... обжорства.
Впрочем,
ты мне обещала...
Что
с тобой? Носа не вешай...
Ну!
Заказать для начала
Cуп
из телятины свежей?
уходят годы под руку с мечтами
за горизонт под вечер вместе с солнцем
на столе – стакан накрытый хлебом
а в блюдце несколько слезинок …на краях
опять асфальт закутан в саван снега
синонимы валяются на донце
в глазах нет отражений потому что
закончен век и короток разбег
тариф небесных эшелонов
завышен счет скатился в ноль
слияние с поверхностью ты слышишь?
это не боль совсем уже… привычка
всего лишь риски штихеля на горле
огранка камня весом в слово «помнишь»
но дело в том что неизменность
неприменима … совершенно ни к чему…
да и окно становится все меньше
законы физики лгут поголовно
иначе как понять песок сквозь пальцы
и стук промерзших комьев… земляных
но ты живешь в отличии от них
от фотографий в рамках и последних писем
все слишком просто страшно и легко
и нет ответов на твои вопросы
на очереди девятый круг….
и не идти нельзя
ну что же ты…
иду…
Что нас роднит? Вина,
обида, потертая куртка,
в заплатах календаря
и снега одна минутка.
Идет, как всегда, никуда,
скрывая застывшую землю.
Саван холодного сна
над нашей, с тобой, колыбелью.
Что отличает? Весна,
разница в странных числах.
Ты возраст считаешь от…,
я до…, в глазах и на лицах.
Которых осталось совсем,
крохотных мошек, немного.
На запыленном стекле
стразами этой дороги.
Карточные дела,
картонные междометия.
Ночь – все же не смерть,
если немного верить…
А я давно уже приговорен –
дождями, и закатом, и рассветом,
своей любовью, где неискушен,
вопросом дня, его ответом…
Шагами вдоль кирпичнейшей из стен,
на площади ветров, у мавзолея.
Всем тем, что явно не успел.
И что когда-нибудь успею…
Касаньем губ твоих и глаз,
остатками порезов на запястье…
Я жить, давно приговорен…
И умирать, поверив в счастье…
___________________________
Дым проникает в легкие,
разлагаясь на составляющие…
Полынь – трава горькая,
радость – чувство щемящее,
как прищепка на сердце,
глотай валидол, не глотай,
легче уже не станет,
ты знал, что это не Рай…
Ты знал - торосы на Севере,
пустыня, где-то, на Юге,
но Западом не измерить
Восточную амплитуду
шатаний по периодике
лет – несбыточных снов.
Здравствуй моя Америка!
Значит - прощай любовь…
___________________________
«…и прорастая сквозь иконы…»
На досках спать намного мягче,
когда под головой черновики -
остатками изорванных туманов,
во чреве у Троянского коня не зги…
…и заусенцы гладят и не боле…,
а боли нет от призрачности встреч,
среди цветов засохших как мозоли
преобладает лишь один – он веч -
ности коричневая кожа -
светлеющий, по дереву, надрез.
Несущий груз колец до срока,
От первых до последних мес(с)-…
сий в объятиях Морфея, царстве леса,
что снится нашим спинам, и на них…
Живица выступает каплей смысла,
которой пишем, если ветер стих...
___________________________
И тишь, и блажь и вера(о)отступление…
пронзает век нас разноцветьем струй…
на первой остановке объявление – Лето,
застыло фотографиями бурь.
Сжимая в худенькой руке, свою, скакалку,
с кузнечиком на челке, севшим отдохнуть…
Края у снимков стерты всмятку,
хранятся постоянно как-нибудь.
Любовь… Хоть первая, или… Вторая, если
усталость разменяешь на свои года…
Любить до дрожи слез в глазах – такая песня,
которую по капле собираешь… И тогда….
Поднакопивши строчек для кого-то,
пытаешься их вслух произнести…
Мелодия прорвется ненароком
и хлынет ручейком ликующей души…
Опять же… В лето…
Видишь его фото?
___________________________
Сиделка-ночь заснет над старой книжкой,
и я, очнувшись от болезни,
таким же, как когда-то был, мальчишкой,
все буду бредить океаном, песней...
Всего одной, другой совсем не нужно.
Насвистывая старенький из твистов.
Пойду шататься под балконом неба,
у дома, из которого я вырос…
И на углу, задев комету,
скажу, ей, что б она меня простила,
за то, что, став намного старше,
не смог, немного, стать учтивей.
И научиться не
смеяться,
и не читать, стихов, со сцены...
Прости меня Луна... Простите...
За вздорность и несдержанность
за эту...
Провода отрастают, поближе к земле.
У домов – пучеглазие, утро пылает.
В подмосковном, заплеванном, грязном дворе,
возле детской площадки бомжиха рыдает.
Я не знаю, моя эта жизнь, не моя,
кем придуманы, кем обусловлены роли,
по которым живу, ничего не тая,
от которых на крыльях созрели мозоли.
Знаю только - вино не поможет уже,
пей, не пей, не ослепнешь, планида такая…
Я прощаюсь? Наверное…. Дождь вдалеке
тихо шепчет слова: «Ты вернешься?»…..
Не знаю….
Да пусть хоть
………………тысячи,
………………………..сотни
глоток,
жрут меня жадно,
………………….плюясь
………………………….словами…
Забью
………в горло -
……………….«Все это на…!»,
новый
………гвоздь
……………..своей
……………………пасторали.
И разотру
………….плевок
………………….на асфальте.
Меня
……..по вые?
Хребет
……….подставлю!
Пахать
………хочешь?
Седлай
……….свою спину!
А я сквозь
………..небесную манну,
башкой
……….в облака!
Копытами
…….....в землю!
Крыльями
……….вкруг
……………..города-пира!
Сосу леденец
……………...самоубийцы,
постоянно - мальчишка,
………………с крылами вампира.
Жадно
………вгрызаюсь
в вены
………улиц.
Меняю
………время
на марки
………детства.
Хочешь,
……….мой,
черствый
……….бублик?
Кусай
……….остатками
своих
………песен!
И смотри –
………Солнце катится!
По глазам
……….Христа
……………….и Иуды,
и они
……..за руки взявшись,
танцуют
…………на крыше
……………………джигу утром!
Пью пиво,
заедаю
влажной клубникой.
Ты уничтожаешь
пельмени.
С улыбкой
слушаешь мою
дежурную трескотню
о том,
что «скучаю
по сто раз на дню…»
Вкручивают
вечер в белую ночь
часы.
На улыбки-дольки
расползается апельсин,
Неактуальный
в жару
рыжий наглый фрукт.
Все обыденно.
Но
вмиг
к ногам упадут
Футболки, шорты,
кружевные преграды.
В тихом смехе
утонет слово
«не надо».
Язык с моих губ
слижет слово
«беспутный».
Я пробовала
не любить тебя.
Трудно.
Раскидана по полу тишина,
и в тапочках твоих
живет паук…
На спицах пряжа,
мерный нудный стук железа,
словно чей-то быстрый шаг.
Плету размеренно петельки:
так – не так.
Нет точных слов,
чтоб описать разрыв,
нет правил у твоих жестоких игр,
нет смысла в тишину орать «дурак».
Нельзя себя жалеть.
Ведь так? Не так.
Клубок цепляет коготок кота.
А есть она на свете – правота?
Начинка ссоры, кажется, пустяк:
я так к тебе привыкла,
ты – никак.
Больна для самолюбия потеря:
теперь и вера за тобой – за двери.
И раздирает ветер жалкий брак.
Часы с издевкой ходят:
так – не так.
И все длинней обыденности нить,
вяжу тебе, но будешь ли носить?
Так неотвязно крючит руки страх,
так замерзают ночью у костра,
так подают, стесняясь доброты,
так в тишине беззвучно плачут рты,
изображая мимикой беду.
Вчерашний день неряшливо плету,
слезами петли падают из рук.
Не так, не так, не так…
…паучий стук.
когда панически боишься перемен
перевирая суть проблем и книгу судеб
и мечешься в просторах ойкумен
найти пытаясь островок безлюдья
чтобы собрать себя из шума волн
из воя зверя трепыханья птицы
из скоростей ушедших поездов
из неги догорающей зарницы
когда пьешь воду из пустых глазниц
и торопливо заедаешь медом лести
ногами мнешь ковер из небылиц
руками небу посылаешь вести
об отвращении к словесной суете
о неумении принять себя другую
врастаешь в панику
и в этой наготе
о человеческом тепле
вдруг затоскуешь
Улыбнитесь мне вслед
и запомните.
Я отвечу
достойным кивком.
Аромат терпко-горький
по комнате
расплывется.
Основа духов –
корни трав,
освежающих память,
лепестки свежесрезанных роз.
Это все,
что могу вам оставить.
Улыбнитесь нежней.
Не всерьез
обронили ночные признания
и мечту разделили на две:
мне – забыть
о случайном свидании,
вам – забыться
в восторженном сне.
Продолжать –
обмануться в стремлениях,
прорасти, прикипеть,
прорубить
дверь
в кирпичной стене недоверия,
в эту дверь научиться входить
не внезапной,
чуть пьяною блудницей,
а доверчивым мягким щенком…
Улыбнитесь, родной,
может, сбудется,
не сейчас,
невзначай,
не со мной…
Спи давай, рассвет не скоро.
Руки. Щеки. Правый бок.
Спи ты, луковое горе,
Не молись, не слышит бог.
Стал бы, что ли, ты поменьше,
Хоть и так, как медный грош.
Это кто такая – Гейша?
(Без массажика хорош)
Казанова твою мать.
Про восток не заикайся,
Я ж просила не гулять.
Что глядишь, царевич сирый,
Ни зарплаты, ни ума...
Привязался, словно чирей,
Я ведь даже не жена.
Спи, хотя, кому ты нужен?
Алименты, два суда,
Часто пьян, всегда простужен...
Ну, не спи, иди сюда.
(пролог)
о, расстояние! ты - консервант любви
(России - плюс: сплошные "триднялесом").
любовь с разлукой в вечном визави
ты сводишь. Вот он апогей процесса -
поэт и виртуальные мирки.
1.
любимые удобные друзья!
коварный штамп - "друзья по переписке".
из свода надоедливых "нельзя"
одно оставлено и смотрит василиском...
я тихо редактирую себя.
2.
с тех пор, как зеркала ко мне привыкли,
я примеряю немудреный грим -
слизну реальность, подровняю мысли,
отполирую комплексы и нимб...
сорвусь на причитание, на крик ли? -
нет! - чуть общения, как сладковатый тлен,
добавит в образ перезрелость фрукта...
- Влияет ли количество измен
на качество любовного продукта?
встречайте, виртуальный "специмен"!
3.
сидишь в партере, смотришь - на поклон
вальяжно опускается из ложи
тобой рожденный, выстраданный клон...
ты закричишь: мой друг, ведь я - такой же!
но пуповину перекусит он.
расплавишь амальгаму до стекла,
понять пытаясь собственную суть,
но больше не отыщешь серебра -
небесным соком загустеет ртуть...
лекарства, как и яды, пьют до дна.
(эпилог)
поэты суть актеры дубляжа
с талантом вкладывать свои немые строчки
в чужие, но послушные уста,
за кадром оставаясь. После точки
им не дано реального лица!
1.
бумага. чернильница. перья.
хорошо бы компьютер или печатную машинку,
но не принципиально, ведь есть и память.
готов вас слушать, готов внимать…
с-смешать коктейль-с? …с-соломинку?
не нужно?
право, не стоит стесняться… несомненно уже было выпито более,
чем хотелось бы вам…
чем хотелось бы мне?
что вы! мне все равно, сколько длится застолие,
лишь бы вы продолжали свое резюме.
2.
как вы однако же обескожены…
не дует? может быть, приляжете на кушетку?
кулаки разожмите и расслабьте язык. немного тошно?
это искренность. шипучая быстрорастворимая и даже в таблетках.
не беспокойтесь - никаких противопоказаний,
исключая, конечно, некоторые жизненные трудности.
но это же не хроническое заболевание -
так, временная душевность в сочетании с потерей ощущения неподсудности.
3.
по лабиринтам чужой боли
бегу по поверхности алкоголя
водомеркой… нет, неправильно, - нет там воды!
эта вязкая жидкость больше похожа на без...
ды...
ханную медузу.
медузы не дышат. и я уже не дышу.
что я вижу там? Господи, что я ищу? анашу?
горький дым не моих неиллюзий…
вот венеция. марк. майк? арки падают в небо.
грузный остров дублирует жизнь, - это грим.
в кадре первом весна, карнавал, полумаски, но мне бы, но мне бы
кадр увидеть второй и последний, как ты умираешь не с ним.
а со мной…
это горы? конечно! карпаты – земная изнанка
океана, обратный рельеф его впадин,
водорОслями пихты и ветер прозрачной волной… это планка
с шуршанием лыж покидает меня. я люблю тебя. каждый из шрамов и ссадин.
я люблю тебя…
эхо…
что это? кажется, киев?
до янтарного света нагретые плиты.
и не я, и не ты на днепре. это просто другие, другие.
это их теплой кровью забрызганы блоки гранита.
и толпа идиотов.
мойпитермойпитермойпитер
моя ностальгия.
неизвестное место. неизвестное время и люди,
не похожи на тех, чьи иллюзии стали моими.
где же память? откуда узнать, кем я буду?
кто я, Господи?
где мое неразменное вечное имя?
_________
кабинет был закрыт.
заболей моим языком
моим полисом
моими словами
моим голосом
умри мной
раб мой
что за страна
метрополис страхования от несчастных случаев
от частных случаев счастья
семейного благополучия
сучьего
веспуччи
тебе уже простили америку?
почему мне не прощают мой велосипед?
прикрой же форточку
из америки дует
кто поцелует
статую свободы?
родина-мать?
лесбиянки -
подпитые подружки на суперпауэр-пьянке
четыре президента
вибрацией возбужденной
развалят скалу
она и так трескается
жалкие фараоны мелкопоместные
без рабов ничему не стоять
научи быть рабом баб илу
вечность строят на крови...
идеология слов
без пламени костров
слаба
по капле всасываю раба
обратно
хозяин и раб
что может быть более внятно
определенно
в сфере человеческих отношений
кто был тот странный гений
который первым решил что человек это вещь
скучающая без хозяина
обезьяна ироничного Дарвина
не присвоена
не подарена
плачь московия без татарина
улыбайся московия улыбкой распластанной
третьеримского реноме
ты всосала его в свой гештальт
твое иго скуластое
правит в тебе
европа не поймет
окончательно испорчена
своими оммажами
майоратами
суверенитетами
(последнее нам по нраву!)
рыцаренки с плюмажами
буржуа и эстетами
(это не еда, а приправа -
работа для утонченного нюха,
но не голодного брюха)
«дайте нам хотя бы врага
мы возлюбим его!
до смерти…
тебе не понять почему он так нужен
когда мир до двух полушарий сужен
возможный желанный хозяин…»
враг мой враг
хочешь печень мою на ужин
предложил бы и сердце
но кажется рак
целуй двоящиеся следы
орды
выход из кризиса
вне постсовкового катехизиса
щупальца страха в жиже сомнений
осьминог каждой тени
размахивает руками
митингует
либера! либера! либера!
не оставляйте нам выбора
гусеница народного гнева
вперевалочку
ползет к черте после которой
становится бабочкой
бражником
черным бражником «мертвая голова»
и тренированным дурным голосом городского идиота
она завопит «Лжец!» первому каждому
кто скажет что у родины вкус мерзлой глины
до истерической рвоты
она заставит тебя повторять самые исписанно-бумажные и самые политически важные
слова...
всасывай раба
кожей
порами
ноздрями
совестью
"левой!
левой!
левой..."
постоянно слушайте новости
(Из цикла «В цирке судьбы»)
На качелях наших настроений.
То ввысь, то вниз.
Чередуются паденья и взлеты
И снова паденья
В круге света
Ты и я
Все остальное неважно
Никому ничего не должны
- Мне стра-ашно-о…
Проносимся мимо – тени.
- Где ты, где ты-ы…
Каждый прыжок, милый, немного паденье
Вот птицы – летают
А у нас вместо крыльев – руки…
Тянутся, а вдруг не поймают?
Без звука -
Немое кино – кричишь
Летишь
- Родна-ая…
Мгновенная жуть –
Не удержу!
Из зала –
Ах!
- Удержа-ала-а…
Держу… Держу…
Разлетаемся вновь
Прячем любовь
За шутки
- Шутка?
- Шутка.
- Жу-утко-о…
Еще как всерьез!
Выпуская трос
Без страховки бросаюсь в пропасть
- Не дай пропа-асть…
Не до пряток и лжи
Удержи, удержи…
Снизу смотрят – игра.
Сверху - ужас на грани распада
- Я па-ада-а…
Нет, удержал за кончики
Пальцев,
Тянет, напрягая запястья
- Скажи, что НЕ счастье…
В заколдованном круге
Света
Застыли, прижавшись друг к другу
Пока пауза у оркестра
Сердца репетируют дробь…
- Скажи, что НЕ любовь…
Дура Кассандра – молчи!
Не открывай рта!
В этой слепой ночи
Дар мне твой – немота.
Дура Кассандра – стоп!
Не разжимай губ!
Было же - било в лоб.
Понял бы, кто не глуп.
Страхи свои – спрячь!
Не говори вслух!
Глупенькая, не плачь.
Плач – это тоже – звук…
Скоро состарюсь, так и не повзрослев,
Не научившись ходить, где проще и чище.
Птица срывает сердце, творя напев!
Птица – сама не знает, о чем и свищет…
Скоро состарюсь – чувствую, как идет
Время по жилам медленным жарким гулом.
Птица – не философствует, а поет,
Не задаваясь вопросом – кто так придумал?
Скоро состарюсь – выдохнусь как коньяк,
Высохну внутренне в дерево, кость и камень…
Сердцем – взрываю птицу на верхнем «ля»,
Не дожидаясь пока этот миг настанет.
Скоро состарюсь, а повзрослеть – никак…
Дятел подреберный торкнет в район ключицы
И отлетит… Тишина. Пустота. И мрак.
Птица? Какая птица? Была ли птица?..
Осень! Взяла и вывернула наизнанку!
Так и хожу: душа и сердце - наружу.
Ветер швырнет мне солью листвы на ранку
Вечный вопрос: кто кому «никому не нужен».
Ветер все знает и сам, но меня морочит:
Счастье сулит, теребит суетой вокзалов.
День ото дня безобразно длиннеют ночи...
(Ты хоть сама поняла, что сейчас сказала?)
Пальцы дождя в моих мыслях привычно шарят,
Ищут конспекты дневных и ночных истерик.
Осень внутри, я лечу, как воздушный шарик,
Выше и выше - на зимнего неба берег.
По частично очищенным питерским улицам
Быстрым шагом бежать - это фокус такой,
Изучаемый с детства - немного ссутулившись
И давая отмашку одною рукой.
По впечатанной накрепко карте подкорочной
Безупречно, как птица, всегда напрямки,
Отгоняя с пути чьей-то памяти мОроки
Быстрым - чур меня! - жестом все той же руки.
Меж машин и людей звонкой змейкою медною
Проскользнуть на ледке, просвистеть налегке,
В знак бессмертья на миг - сжав замерзшее, бледное
Сердце Питера... видимо, в той же руке.
Тонким тремоло тренькнут стекла
От трамвая…
Мама мыла к апрелю окна
Открывая…
И от булочной снизу – запах
Хлебно-теплый…
Входит детство на мягких лапах
Как котенок…
Это даже не ностальгия,
Так, картинка.
Солнце в окнах… Давно другие
В той квартире.
Люди придумали себе куклу. Она была хорошенькая и быстро всему училась. Ее можно было одевать в платьица и водить за ручку. И она никогда, никогда не спрашивала, куда ее ведут.
По вечерам люди садились у стола и обсуждали завтрашние планы для куклы. Одна говорила:
«Кукла пойдет в школу». Другая говорила: «И закончит ее на отлично». Одна говорила: «Потом в институт». Вторая говорила: «С красным дипломом». Одна говорила: «Потом работа». «Творческая работа!». «Успешная работа!!». Тут они немного поспорили, и в результате – работа у куклы была то – успешная, то, напротив, - творческая, пока, наконец, не стала – просто работа.
Одна говорила: «Ей пора выйти замуж». Другая твердила: «Родить ребенка». «Съездить за границу!». «Учить языки!!». «Вымыть посуду». «Сходить за картошкой!». «Найти новую работу, где лучше платят, и где начальник не такая сволочь!».
Потом у куклы родился ребенок. Сначала думали, что тоже кукла. Нет, оказалось ребенок, и тогда ему разрешили по вечерам сидеть под столом и тоже изредка играть в куклу. «Сейчас кукла поедет на дачу», - говорила одна. «Гулять с самокатом!» - возражал ребенок. «Хорошо, с самокатом. Потом – на дачу». «Вымоет окно». «Купит сметану». «Сходит на работу и вернется с деньгами». «Сделает прическу, оденет новое платье». «Надо бы ей опять выйти замуж». «Уехать отсюда». «Научиться жить». «Водить ребенка в школу». «Помыть посуду». «Нет, сейчас пылесосить!». «Помыть посуду!!!» «Сказку на ночь!!!!!».
Поздним вечером они ложились спать и забывали про куклу.
Ночью, она сидела, тупо уставившись в окно широко открытыми глазами, как это делают все куклы, когда остаются одни.
Одиночество, чудак, – пустота,
А без душ, не будет, знаешь, и тел.
Я сегодня – не тебя, а Хвоста
Буду слушать. Как ты – это хотел?
Я сегодня побегу над Невой
Снизу слякоть, сверху – тоже вода
И промокну, как нырну с головой,
Но зато в реале – так ведь? О да!
Уж реалом я напьюсь до пьяна
Из бистра в бистро, а что мне терять?
Эй слуга! Поставь стаканчик вина!
Что не чайник? Так с утра ж, твою мать…
Напишу такой вот злобненький блиц
Заведу для проставления – клон.
Ох, не слышу что-то нынче я птиц,
Ни в ветвях, нигде по жизни, пардон.
Все у нас любимый теперь происходит наоборот,
То есть - это я без тебя медленно замерзаю.
По поверхности мыслей корочкой образуется лед.
Мальчик Герд. Девочка Кая.
Душу ранят до крови осколки кривых зеркал,
Метят с точностью снайперов и всегда попадают
Прямо в сердце. И просто - зима, тоска...
Мальчик Герд. Девочка Кая.
Минус двадцать пять градусов на улице и в судьбе.
Деньги и время сговорились. Обоих хронически не хватает.
А я бы хотела сейчас - просто сесть и поехать к тебе.
Мальчик Герд. Девочка Кая.
Чтобы (в тепле, наконец-то!) крепко-крепко прильнуть,
Льдинкою тая, капелькой по груди стекая.
И наблюдали в окошке преждевременную весну
Мальчик Герд и девочка Кая.
Обитателям стихи.ру
Ночи белые, очи черные
Потому что совсем без сна
Мониторами освещенные
Мы играем - стихире на.
То радетелем, то грабителем
Проникаем в чужие сны.
Наши жены, мужья, родители
Нами вечно возмущены:
- Посмотри, что стало с квартирою?
А с детьми? Знать пора бы честь!
Ты совсем со своей стихирою
Стал вампиром!.. - А так и есть,
Лица бледные, очи черные
С красной кромкой, на гору в круг
Полуночные посвященные
Собираются на игру.
Поколение игроголиков
Игрецов? Или игрунов?
Слишком теплые - для покойников,
Слишком честные - для врунов.
Это было весной. Судьбоносной весной, когда в снеге и слякоти видишь такое... Такое, что кажется Богом.
В этом снеге и в слякоти я целовал существо, растворяясь и в нем, и в пространстве, и в неге, и в чем-то еще, и во всем остальном.
Бесконечная ширь этих глаз пробуждало безумство. безумство, безумство, безумство...
Там, где жить я привык, по соседству жила Галатея моя в виде грубого камня. Оставить сей камень, когда вот уж несколько... эх, что там несколько, четверть всей жизни я бился над ним, превращая в прекрасную, самую лучшую Еву?.. - нет Евы, нет Евы и камень уже опостылел настолько - оставить, оставить, оставить, оставить...
Лишь последний штришок исключительно в качестве долга поправить, поправить, поправить, поправить.
И лететь далеко-далеко в бесконечную ширь этих глаз, где безумство, безумство, безумство и нега на все времена.
Но в тот самый момент из бездушного камня предстала моя Галатея, прекрасная, как... впрочем, слова не нужны.
Превратясь из мужчины в Мужчину, забылся настолько, что весь этот мир показался с яйцо, я был сыт и доволен, забывая что Бог меня создал не только мужчиной, не только художником, но и простым человеком, простым человеком.
И с улыбкою самодовольной и высокомерной ударил наотмашь по милому-милому сердцу лицу - о какая противная, клейкая, вязкая пошлость, противная, вязкая пошлость!
С чистой кротостью два этих глаза красивых мне в душу взглянули, пожали плечами, ушли далеко-далеко... как мне выразить боль этих глаз, искупить эту боль?
В то же самое время мне в душу смотрела моя Галатея, и видела бурю, и видела бурю...
Никого не способен любить, никого, никого - бессердечная ржавая дрянь с привлекательным взором, иди, победи этих женщин, они так хотят эту сволочь, еби их, еби, окрыленная светом безумным тупая скотина!
Что мне делать, о Господи! Если там есть кто-то третий - прошу, умоляю, сохрани, защити эту кроткую нежность от дикого пса. Пусть сей пес, как бы ни был он мною любим, отправляется вон, отправляется вон!
Пусть сей пес призадумался!..
Не меняйте меня, мои,
Не будите во мне дерьмо.
Я вас совестью подманил
Или планами на лимон?
Обозли меня - укушу.
Полюби меня - вознесу.
Только совести не лишу
Ни свою, ни твою красу.
Отломи меня - отдаю.
Отгони меня - отойду.
Осень-совесть люблю свою
И чужую не украду.
Посмеюсь над всем, все снесу,
Подобью баланс без прикрас
И отправлюсь гулять в лесу
Снова в поиске славных глаз.
Целуй меня полынью, упоение,
Труби мою счастливую тайгу!
Выказывай сомнения в парении -
Я все, что нужно, в сердце сберегу.
Всего меня на весь пейзаж разлитого
Разбей на части любящим мечом,
Умойся светом, позабудь разбитого,
Но... но никто тут больше ни при чем.
Мы оба сыпем токами жестокими,
До срока из острога выходя.
Мы брызгаем глазами одинокими,
И стоны сонно солово гудят.
Они гудят и шепчут нам проклятия,
И воют песни армией врага...
И хитро улыбается с распятия
Пошедшая гангреною нога.
Остановиться. Оглядеться. Стиснуться.
И синим светом вытянуться ввысь.
И смыть с понурых лиц и своего лица
Всю копотью изъеденную слизь.
Испортить небо кривизной усталою
Не мудрено. Но скучно и грешно...
Хоть в этом мире повидал не мало я,
Но как порой бывает мне темно!..
Учусь тебя любить. Пусть будет эта школа
Сложна, как дикий хор Кавказа у костра.
Поставь мне двойку за отсутствие уколов
И единицу за отточенность пера.
Оставь на год второй, на лето, на субботу.
Ласкай меня порой. Мне ласка – словно свист
Веревки над спиной. Люблю свою работу.
Спиной пронзает грудь. Нутром рябеет лист.
Пусть я не научусь почтить чего-то чистым –
Чему-то научусь. Чему-то честь-хвала.
Душой всегда мечтал я стать эквилибристом,
Что, я надеюсь, ты сегодня поняла.
Не за спиной туман, а за горами радость.
Твой запах, как трояк, что, в общем, шаг вперед
И суть моей судьбы сейчас. А дальше – сладость.
А сладость в унисон мы не берем в расчет.
Не надо нам любить. Нам надо жить, и в жито
По зернышку сбирать четверок-червяков,
Чтобы не чваниться надеждою разбитой
И не смущать щекой горячей простаков.
Скупа слеза из-за отсутствия "отлично",
Не зашипит костер, не захлебнется хор.
Пусть не удастся даже что-нибудь постичь, но
Мне хорошо с тобой. И это - приговор.
Очевидно, что у каждого
Мало-мальски общительного человека
Должен существовать заранее заготовленный
Ответ на вопрос "Как дела?".
У хитрых французов
Эта задача решена
Структурой их великолепного языка:
Comment ca va? Ca va.
Как дела? Дела.
Американцы вообще, словно евреи,
Отвечают вопросом на вопрос:
How do you
do?
How do you
do?
И все дела.
В русском языке
Такие конструкции неприемлемы.
Я пробовал - не канает,
Теряется его невероятный шарм,
Утрачивается индивидуальность.
В русском языке
Ответ на вопрос "Как дела?"
Обязателен.
Можно отвечать односложно:
Хорошо, ништяк, потихоньку, вашими молитвами...
Это несколько банально, зато традиционно.
Можно отвечать старой шуткой:
На букву "Х". Только не подумай, что хорошо.
Весело, конечно, но
Иногда так хочется побыть оригинальным
Даже в таком, казалось бы, мелком жесте общения,
Как ответ на вопрос "Как дела?".
Рассказывать в подробностях
Эпизоды своей жизни за последний период?
И не оригинально, и рискуешь прослыть занудой.
Я обычно отвечаю:
Лучше всех! И так бывает.
Хотя это немножко больно,
Но зато неудержимо, нечеловечески продуктивно.
Есть, правда, один случай,
Когда на вопрос "Как дела?"
Я не отвечаю ничего.
Просто глупо улыбаюсь.
Это когда его задаешь мне ты.
Какие на хрен могут быть дела,
Когда ты рядом?..
Последнее время рядом ты бываешь крайне редко,
И нет никакого желания
Говорить о делах.
Вообще говорить...
Растворяю в тебе взгляд —
Моментик счастья...
Ну вот и все.
Опять ты, популярная, кому-то понадобилась.
Уводят.
Уходишь,
Чтобы по прошествии еще нескольких месяцев
Опять при случайном пересечении путей
Подойти ко мне
И поинтересоваться "Как дела?"...
...А у меня под кожей то ли вода, то ли
Настойка на когте сокола. И на спине -
Рисунок китайской тушью: водопад, как во сне,
Выдирается изо льда на волю.
А у меня под сердцем спорят ливень и дятел
О точности счета видов полуночной тьмы.
Снизанный в четки ветер беру у зимы взаймы,
Обещаю вернуть к утру – но вряд ли.
Сама не знаю, летать мне, лежать мне, течь мне,
Замерзнуть, окуклиться, высохнуть, выпасть росою на
Плечи сказавшего, что вода – только самоназвание сна…
Когда у меня бессонница, каждый встречный
Умирает от жажды. И только где-то под кожей
Река расправляет крылья, и ветер дня
На черном от туши льду когтями рисует меня,
И смотрит на нас
промокший с утра прохожий.
Мимо меня - в стекло и дальше.
Лучше никак, чем с дозою фальши.
Лучше смолчать, чем ударить в сердце...
...В ушах соитье октав и терций
Знакомых песен в новом аллюре.
Тебе не по нраву моя фигура?
Прости, не вышло. И вряд ли выйдет.
К такой-то матери - в голом виде –
Я не пойду. Извини. Конечно.
Ладонь коснется твоих проплешин,
Седин, сосков, синяков и ссадин.
Аллитерация? Ах, не надо!
Учи блаженных радостям плоти.
Ты исчерпал все лимиты и квоты,
Когда прошел в никуда - и мимо,
Насквозь меня, из ножен - и в спину,
В живот, под сердце, в подкорку, на фиг...
Зеркало треснуло. Тленом запахло.
Мы пишем стихи без смысла и рисуем на водах.
Мы знаем, что за что нас не убили при родах.
Мы помним, как кто-то умный учил нас жизни.
Мы различаем Москву, Севастополь и Сызрань.
Мы переполнили знанием свои чаши,
Мы выпили их до дна – и в этом заслуга наша.
Но как тяжело, просыпаясь ночами, помнить –
Мы умели летать по небу, и небо было огромно…
Распахнув глаза торопливым порывом ветра,
Расправив крылья крахмальных отбеленных простынь,
Подмечаю в твоем дыхании все отступленья от метра
(Пятистопный хорей). И неба постылая просинь,
Отражаясь в стакане с водой, претворяется в осень.
Мы когда-нибудь снова взлетим, но не вспомним об этом.
И прорвав свои белые крылья обломками сосен,
Утром взглянем - решим лишь, что это примета
Наступающей на ноги дням белоснежной погоды.
Лед заменит нам небо, и строчки следов - наши письма.
Но заплатка на крыльях - автограф бесстыжей природы, -
Нам напомнят полеты и строфы с опущенным смыслом.
Я скучаю так, что мне проще взрезать
Вены лет, чем считать про себя недели.
Вывод столь же прост, сколь болезнен тезис:
Я скучаю, скучаю, скучаю… Сделать
Из Венеции – Вену, из мёда – медный
Щит, - на него, как лаконик, навзничь,
Опрокинуть тело, чтоб худо-бедно,
Но хоть как-то собой опровергнуть казус.
Я скучаю, ты видишь, и кровь сочится
Из щелей между дней, со страниц без даты.
Доказательств масса. Хоть раз сочти ты:
Тебя нет так долго… Минут бездарных
Легионы проходят куда-то мимо…
Тибр тоски переполнил Тирренскую лужу.
Календарь отменен. Он мне больше не нужен.
Ойкумену времени не пройти мне.
Сестра моя по зимней тоске полночной,
Сестра моя смерть, зачем я в воде проточной
Среди прядей воды обрела растворенное чувство,
Что лучше всех ядов земных - полтора глотка грусти?
Ресницы забиты памятью о случайном.
Нарисованный на ладони Принц ушел ставить чайник -
Омыть кипятком заплаканные глаз моих окна.
Он боится - его песня от моих слез промокнет.
Сестра моя, сто тысяч лет одиноких танцев
Мне достанет Солдат Оловянный из оловянного ранца.
Ты знаешь - каждый следующий шаг все напрасней...
На картах замерзших луж я не разбираю масти.
Сестра моя, не обижай луну - приют сбежавших трамваев.
Ты вяжешь из рельс рубашку - спроси, откуда я знаю,
Что каждую ночь тебе снится лебедей вереница?
... В каждом новом зеркале - незнакомее лица...
Я от сырости этой простужена...
Дышим замертво, вяжем кружево -
Словеса плетем поднатужные...
Друг из друга узлы морские
Мы затягиваем что есть силы...
Не умею слышать - но слушать.
Научилась удерживать душу,
И из моря выйдя на сушу,
Не оглядываться на лужи,
Где-то в сердце узлы обнаружив...
мою смерть как ребенка держу на коленях качаю
(в горле комок пересохло выпить бы чаю
да ноги не ходят две бессловесные твари)
дочь моя жизнь - чем меня за сестру отдарит?
витражи очков стекла глаза и слезы
скоро ночь - для утра будет слишком поздно
ангел мимо прошел он не любит окон без света
наверное в следующих детях мы ответим за это
...занесло же сестрицу в наш продождленный город,
утром на муле по грязи, по грязи, по грязи
она пришла - приплыла - прибыла пароходом
(жаль, по нашей речушке плывут только лодки...) И сразу -
за ее плечами рассвет разодрал в кровь тучи
четверг пришел, подмяв под себя муссоны
с вечера наша земля снова станет колючей
ночью сухие сны придут по дороге в Макондо
(и еще - мы сочтем и запишем в книги
каждую каплю на каждом клочке вселенной
и в центральной больнице август наметит сдвиги
от мороси к ливню, от имени до творенья)
Снова вместо отражений - пейзаж.
Не дышу, поскольку воздуха - нет.
Я от слов твоих могу войти в раж,
А могу и выйти вон. В кабинет,
В небеса, в закрытый шкаф - постучусь,
Вдруг откроют? Горло сжала в кулак.
Я дышу, еще несмело - учусь.
Пусть без воздуха. Так лучше, чем - никак.
Тишина ценна - как хрупкостью лед.
Я на ощупь выйду к двери за край.
Там трава. Она живая. Растет.
Прошепчу ей: только не умирай!
"Вдруг я
почувствовала коленом её женское
начало. Секунда – и
оно стало слегка потираться
об меня".
А.А.
Оно об меня потиралось
-
я знала об этом давно.
Началом оно называлось
(у женщин бывает оно).
Хотелось ему
потираться,
Прижавшись ко мне
сквозь бельё.
И вот – не смогло
удержаться,
в колено уткнувшись
моё.
И думала я, в одеяло
стыдливо не пряча
лица:
бывает у женщин
начало,
но нету у женщин
конца!
"Моё бедро,
соприкоснувшееся с её, потихоньку
вытягивало меня к
жизни, как сердечного
больного вытаскивает с
того света струйка
кислорода".
А.А.
Моё бедро – не струйка
дыма,
оно меня не подвело:
жива, здорова,
невредима –
и даже ногу не свело!
А уж, казалось, всё
пропало,
и не поможет кислород:
ой, как любовь меня
трепала
и всё звала на свет,
на тот.
Бывает, страсть и ныне
гложет,
но, в муках страстного
огня,
спокойна я: бедро
поможет
и к жизни вытащит
меня!
"Мы стонали, как
будто скрипела старинная,
осипшая уже шарманка,
долго и трудно,
беспрерывно".
О.Ц.
Когда на бедро тебе
ногу я кину,
её ты получше лови,
да пальцем при этом не
жми на грудину
и грудью меня не дави.
Да ты и сама тоже
держишься еле,
согнувшись разбитой
спиной,
и только шевелишь
ногой по постели –
худой, волосатой,
одной.
Скрипишь, как
шарманка, трясёшься, как бубен,
от страсти бледнея,
как ртуть.
Да, путь к гениталиям
долог и труден,
и поздно куда-то
свернуть.
Что сделала с нами
любовь роковая,
коварная, подлая
страсть!
К тебе, чуть живой, я стремлюсь,
чуть живая,
рискуя с кровати
упасть.
Но в жилах моих ещё
движется плазма,
пульсирует копчик в
тазу.
И я доживу, может
быть, до оргазма,
когда до тебя доползу.
"Я осторожно
ступала пальцами по её лбу
и опускалась на
нос…"
О.Ц.
Ты пальцами по мне
ступала,
а я лежала на спине –
бледна, как смерть, –
и знать не знала,
чем ты ещё пройдёшь по
мне.
Какого ожидать мне
знака?
Каких увечий ожидать?
Ведь не Дюймовочка,
однако,
чтоб так-то пальцами
ступать.
Была я полностью во
власти
твоих движений
роковых.
Ступала ты, дрожа от
страсти,
по лбу до пазух
носовых.
Лежала я, боясь
подняться
и горячо моля судьбу,
чтоб мне не с трещиной
остаться,
а только с вмятиной на
лбу.
Цейлон всегда прельщал меня особо,
он был всегда моим прекрасным сном
Я каждый раз присутствую в Коломбо[1],
приобретая пачку со слоном.
У Индостана тёплого пригрелась
страна людей, мартышек и слонов.
Овал Цейлона, шри-ланкийский эллипс,
вечнозелёный остров островов.
Обдутый дождевым муссонным ветром,
столь удалённый от моих пенат,
стоит Коломбо – город в белых гетрах[2],
неповторимый город-лейтенант[3].
Мне Шри-Ланка подмигивает мило,
прекрасна, неодета и боса.
Живут в Ланке сингалы и тамилы[4]
и партизанят в тамошних лесах[5].
Я к партизанам отношусь умильно,
тем и другим посильно помогал.
Сингалы терпят тумаки тамилов,
и потому — у каждого фингал.
Они дерутся запросто, как дома —
на Шри-Ланке обычай тут таков.
Тамилы тоже ходят в гематомах,
от небольших сингальских кулаков.
А я у них — английским адмиралом
колониальный чувствую уют:
сингалы мне кимвалами сигналят,
тамилы — те в тимпаны громко бьют[6].
Они меня разбудят утром рано —
и я сниму винчестер со стены.
Здесь климат тёплый, экваториальный,
тут человеку не нужны штаны.
Тут всюду бродят дикие коровы,
которым не знакомы холода.
Рогатый скот гуляет на здоровье —
его принципиально не едят.
Под звук тамильских и сингальских песен
нарву себе банановых гроздей.
Прогноз погоды мне не интересен,
погода тут стабильна, как нигде, —
всё тишь да гладь. Погодные прогнозы,
уже не интересны никому.
А из гевеи-каучуконоса,
резину можно делать на дому.
Могли бы предприимчивые люди
слепить себе «изделий номер два»[7],
но тут резину жители не любят —
она демографически вредна.
Я полюбил простор плантаций чая,
девицы в сари трудятся на них.
Они зарплату чаем получают,
при том не получая чаевых.
Поют за чаем песни молодайки,
вдохновлены, прекрасны и чисты,
а среди них — моя Бандаранаике[8]
с куста срывает чайные листы.
Со мной она общаться избегала,
я любовался ей издалека.
Вдали — гора Пидурутадагала[9]
стоит, не досягаема пока.
О той горе я помечтал немало,
и никогда к ней, видно, не приду.
Но я всё время чаю[10] Сиримаво,
пишу ей серенады на урду[11].
Морские мили мерял я кормилом,
чтобы лобзать любимые уста,
но вот тамилы что-то утомили,
и от сингалов сильно я устал.
Я в гетеризме[12] часто уличаю
бандаранаек этих колдовских.
И о моей нечаянно, случайно
узнал, что у неё какой-то сикх[13].
«Вдруг упала шишка прямо Мишке в лоб»
Неизв. поэт
«Высокий, весь в шишках сократовский лоб»
В. Маяковский «Владимир Ильич Ленин»
«Жил был поп – толоконный лоб»
А.С. Пушкин
Со лбом моим мне очень повезло,
а слово «лоб» мне даже стало лестным.
Несу я гордо шишковатый лоб,
зову его любовно «лобным местом».
Пускай мой лоб прослужит мне сто лет,
снабжая интеллектуальным лоском,
и не случайно на моем столе
сосуществуют лобио[14] и лобстер[15].
Гордиться лбом я в Лобне[16] начинал,
работал долго там на лобогрейке[17],
но знал, что Лобачевский Николай[18]
достоин быть моим далеким предком.
А лоботряс я был — ни дать ни взять,
и самый оголтелый в Лобне бабник.
То принимался бабам лбы лобзать,
то начинал лобзаемых лобанить… [19]
А некий поп, ходивший на базар,
работника Балду считал невежей —
большой психологический удар
он получил щелчками по балде же.
Нажравшись полбы[20], бешеный Балда
на всяческие странности готовый,
нанёс работодателю вреда —
Балда был «лоб» в широком смысле слова.
Был Ленин лыс и зол, лобаст и быстр,
и лоб его был очень шишковатым.
Он с этим лбом был вылитый лоббист[21] –
и стал лоббистом пролетариата.
Он и ушёл, непревзойдённо мудр,
оставив банку головного мозга.
А тот, кто воспоследовал ему,
имел уже не лоб, а мелкий лобзик.
Я тоже лбом шокирую толпу,
чешу его публично не напрасно.
И всякий раз на этом голом лбу
читают люди надпись «десять классов»[22].
Такая рыба в реках есть – лобан[23],
над мелкой рыбой любит изгаляться.
Недаром твердолобый Талибан
лоб в лоб схватился с Северным Альянсом[24].
Не так проста ко лбам моя любовь,
ведь безо лба я был бы бестолковым.
Мой лоб отличен от обычных лбов,
чугунных, медных, даже — толоконных.
Исполнен этих мыслей, как-то раз
с врачом я вёл беседу очень мило.
И он мне предложил лоботомию[25],
но получил решительный отказ.
(посвящается фестивалям русской поэзии и их участникам)
Господин Петров читал поэзы
И уныло прижимался ко столу,
А в стакане обитала плесень,
Гнила мелодраматично по стеклу.
Господин Петров тогда взъярился
И в припадке гнева взял стакан,
Непреодолимо возбудился
И, не целясь, замахнулся на экран.
Господин Петров встал снова в позу,
Снова стал произведение читать,
Плесень продолжала портить воздух,
Из стакана выползая на тетрадь.
Господин Петров сказал степенно,
Что свои произведенья прочитал,
Под овации, аплодисменты
Плесень незаметно проникала в зал.
Господин Петров сказал: “Спасибо”
За внимание, полученное им,
Плесень тихо облепляла спину,
Поглощая ожиревшие мозги,
И теперь на свете все сурово,
Поглотила плесень все собой миры,
Про пугающий конец Петрова
Знает только плесень наглая и мы...
Я вышел в Москву из подъезда с утра,
Приветлив был мой район:
Гонялась по улице детвора
За архиерейским сынком.
На лавочке доктор анамнез читал,
И рыжий почтмейстер надрывно ржал,
Я ехал к любимой даме своей,
Вот этого он не знал.
У самой Таганки городовой
Спросил документы мои,
Я дал ему рубль, мне не впервой,
И он тогда отвалил,
Охранка, лови же скорее меня,
Уж больно чеченская рожа моя,
Я ехал к любимой даме своей,
Короче, валите на.
В трамвае кондуктор меня оценил,
Сказал, я почти герой,
Что купит он фирму “Степанов и сын”
После войны мировой.
Мы вместе с ним критиковали царя,
Заначив бутылку в карман пиджака,
Я ехал к любимой даме своей,
Такие вот, брат, дела.
Приехав на Пресню, я был смущен
И юмора не осознал:
В том месте, где вроде бы был ее дом,
Ларек продуктовый стоял.
О, милая дама, открой свой секрет,
Вчера ты была, а теперь тебя нет,
Ах, да, ты в эсеры вступила вчера,
Я видел твой партбилет.
Где эта улица, где этот дом,
Где эта барышня, что я влюблен,
Вот эта улица, вот этот дом,
Нету той барышни, что я влюблен...
Если Даша лежит, если Даша молчит
на Платона с Вольтером похожая,
значит, Даша идею в рассудке таит,
и идея та — вряд ли хорошая…
Я желал бы родиться черным и петь джаз
до седых волос или потной лысины.
Покоробит, возможно, мечта моя вас.
Наплевать! Я хочу быть иссине-
шоколадным. Хочу, чтоб ночной Steinway
извлекал из глубин чумовые мотивчики,
чтоб весь мир, имитируя визг свиней,
в пианиста швырял баксы и лифчики,
и рыдал самый ярый и злой расист,
а расистка, сдунув пыль с моей обуви,
прошептала: «Как же он голосист!..
Строен, гибок, красив до одури...»
Сладкогубым родиться, с углем в очах,
редкой глоткой, дырами в биографии,
и пока Робин Гуд в штанах не зачах,
множить список тех, кому мы потрафили.
Чтоб студенток с прическами, как ананас,
Мои хрипы и стоны вели к прострации,
быть чернее, чем космос, и петь джаз
попытаюсь при новой реинкарнации.
Славе Бубнову
Венеция. Высокая вода.
Размокшие штиблеты еле ставлю.
Сверну с моста - и снова не туда.
Туман. Огни. Застегнутые ставни.
Еще один беспомощный зигзаг -
и брошу поиск свежих траекторий.
Венеция, веди скорей в кабак
любителя трактиров и тратторий!
Пока вина домашнего графин
мне не донес нерасторопный малый,
ломаю хлеб или крошу графит
в своих листах, как пилигрим бывалый.
Смеются маски. Пляшут катера.
Еда благоухает и дымится.
«Благодарю, что я не сдох вчера... -
хриплю я небу прежде, чем напиться, -
...за драгоценный, дряхлый реквизит,
желанный и знакомый до зевоты,
за то, что ангел в облаке скользит
и гондольер не попадает в ноты...»
На моем стволе тридцать пять колец.
Я хороший сын, я дурной отец,
я любовник пылкий, собака-друг,
на любой базар открываю рот,
не хватаю звезд, волоку свой плуг,
я пою охотно, да мимо нот.
На моем стволе тридцать пять колец.
Обо мне никто не скажет: подлец,
но восторгов тоже не стоит ждать
от страны, где холод и воровство,
Мне уехать к солнцу, что карты сдать,
только как оставишь с нею родство?
На моем стволе тридцать пять колец.
Я не то, чтоб мачо, но я самец,
сочинял столбцы, соблазнял актрис,
не держал ружье, хоть играл с огнем.
Если взять друидов, я - кипарис.
И полжизни есть на стволе моем.
Если дома негде поставить пианино,
фортепьяно, гармони, рояли,
можно пригласить музыкального мужчину -
Михаила, Петра, Николая.
Как бы ни просили показать с балкона
Семёны, Антоны, Иваны -
клавиши литые, гнутые софоны,
ипки, лалайки, аяны, -
лучше бы носили с лестницы на крышу
проволоку, ящики, фанеру.
Только заиграю, - обернусь и вижу
Сашу, Серёжу, Валеру.
Как сказал мне штукатур со стройки, -
Тут ещё работы до хуя.
Днём и ночью вкалывают турки,
Строя враз три корпуса жилья.
Проходящим мимо русским девкам
С верхотуры бешено свистят.
На ветру поигрывая древком,
Свесился национальный стяг.
Мощным гидравлическим насосом
На этаж качается цемент.
В груду кирпичей стреляя носом,
Возле проходной скучает мент.
Капает на джинсовые куртки
Мастика, олифа и мазут.
После смены ласковые турки
Повариху в очередь ебут.
Что-то стройка третий день в простое,
И на том кончается строфа,
Что турецким «Галатасараем»
Завоёван Кубок УЕФА.
тебя опасную простуженную хотят
десятки женщин, сотни олухов, третий - мертвец
до нашей ссоры он пропал, а сам так страдал
для самой лучшей и для лучшей жизни в литве
как и должно к пастушке липнет стадо овец
желаний, чувств ища в награду желаний, чувств
хотя и ей же первой досталось бедной, хотя
она как будто стыдилась жертв и боялась убийств
да, ты уйдёшь, ты выйдешь дамой чужих сердец
как из шкатулки снуют фигурки из разных дверц
то сер, то ярок внутри фонарик, свети шутя
следи как важно танцуют пары, кивая в такт
танцуешь, вместе с собой ты губишь, а если так
то дело шито, и карта крыта, и мне - . . . . . .
Чувствую запах фасоли,
Молча на стуле сижу.
Я бы добавила соли,
Я бы сварила лапшу.
Я бы сходила на митинг,
Тот, что в Мютюалите.
О, от меня уберите
То, что стоит на плите!
Слушать Мориса Тореза,
Видеть Фернана Леже, -
Чистить картошку и резать
Я научилась уже.
Гордо ходить демонстранткой
С сумочкой и в парике, -
Я родилась иностранкой
В русском родном городке.
Нить раскатившихся бусин,
Сам развязавшийся бант, -
Дело не только во вкусе
Есть ещё ум и талант.
Слабо мерцает и гаснет
Чёрной горелки огонь,
Дразнится юный проказник
Скачет мой праздничный конь!
Вот стол, тетрадь,
Над ней пиит.
Он может встать.
Вот встал. Стоит.
Он пьет и ест.
Он чешет бок.
Он мог бы сесть,
Но – не дай бог.
Тюрьма пуста.
И то сказать:
Он мог бы там
Понаписать,
Что мир сбоит,
Что мир гниет,
А так – стоит
И пиво пьет.
Так – тише нам,
Теплей ему.
И каждый зна-
ет, что к чему.
Он пьет. Он рад,
Что он не вор:
Из сотен правд
Лишь та – его,
Что погнала –
Ах, в кой-то век! –
Из-за стола
Вперед и вверх.
……………………А я пишу стихи Наташе и не смыкаю сонных глаз.
…………………………………………….Даниил Хармс
……………………На грибоедовом канальчике
……………………Смеются девочки и мальчики,
……………………А у меня замерзли пальчики
……………………И в голове играет джаз.
……………………А ты зовешь меня Наташею –
……………………Нездешней, неземной, ненашею,
……………………Всё удивляешься, куда же я,
……………………И не смыкаешь сонных глаз.
……………………………………………Из незаконченного
…………………… …город двадцатый год
……………………пацаненок на лиговке грязь матерщина пепел
……………………………………………Из цикла «Прогулка»
Слышишь? Голос с пластинки просится,
Слышишь? Сердце мое занозится,
Патефонной иглой наносятся –
На ладони – чужой рассказ,
В атлас – лобные капитолии,
На пластинку – спираль истории…
На каком никаком повторе я
Застреваю на этот раз?
Век ли, год ли, неделя ль без году…
Раньше Миллера, Джойса, Беккета –
По растресканному эмбэнкменту –
Как по рукописи иду.
А навстречу вдоль Грибоедова
Тетки с сумками прут комбедово
И глазеют на храм базедово:
В храме нынче хранят еду.
Я читаю сухие трещины,
Нитку бус у кричащей женщины,
Шрифт газетный, чужие вещи на
Черных рынках в руках менял;
Надо мною – ничье наследие –
Блещет купол: в слепящем свете я
Пропускаю десятилетия,
Слишком сложные для меня;
Окликаю – пятидесятые,
Все цветастые, полосатые,
Узкобрюкие и усатые –
Тонкобрюхую голытьбу…
То-то мод за полвека минуло,
То-то пращуров нас покинуло,
Что-то выросло, что-то сгинуло,
С гиком вылетело в трубу.
Нам остались – фасад Фонтанного,
Бывший вуз ЛомоносоЖданова,
Царский храм, освященный заново –
Хрупкий смальтовый новодел…
Здравствуй, племя младое, глупое:
Перекрасим халупы в клубы – и
Пусть детишки родятся щуплые,
Непохожие на людей.
Вырождающаяся нация
В ожиданье реинкарнации…
Время сна, полоса стагнации –
Словно взлетная полоса,
В бесконечность концом упертая…
Рим закончился. Жизнь – четвертая.
…На старинных пластинках – стертые
Одинокие голоса.
[1] Коломбо — столица, гл. экономический, культурный центр и порт Шри-Ланки.
[2] Коломбо-Белые-Гетры — чикагский гангстер, герой ам. к/ф «Некоторые любят погорячее» («В джазе только девушки»).
[3] Коломбо — симпатичный одноглазый полицейский из отдела убийств полиции Лос-Анжелеса, герой одноим. амер. сериала.
[4] Сингалы и тамилы — две основные народности, населяющие о. Цейлон.
[5] 1980-е годы были отмечены в Шри-Ланке острыми этническими конфликтами.
[6] Тимпаны, кимвалы – древние ударные музыкальные инструменты типа тарелок или чаш.
[7] «Изделие номер два» — в СССР условное канцелярское наименование противозачаточных средств, изготовляемых из латекса. («Изделием номер один» называли противогаз).
[8] Бандаранаике Сиримаво (р. 1916), премьер-министр Республики Шри-Ланка в 1960-65 и в 1970-77 и с 1994. Женщина.
[9] Пидурутадагала — гора, самая высокая вершина о. Шри-Ланка (2524 м над уровнем моря).
[10] 1 л. ед. ч. от гл. «чаять» (в смысле «страстно желать»).
[11] Урду — один из основных литературных языков Индии. Разновидность хинди. Отличается от него обилием персидской и арабской лексики и арабской графикой.
[12] Гетеризм (от гетера), термин, введенный И.Я. Бахофеном для обозначения неупорядоченных половых отношений.
[13] Сикхи — народ, выделившийся из пенджабцев,
последователи сикхизма.
[14] Лобио — нац. грузинское мясное блюдо.
[15] Лобстер (англ. Lobster) – омар, семейство морских беспозвоночных отряда десятиногих ракообразных.
[16] Лобня – город в Моск. обл.
[17] Лобогрейка — жнейка простой конструкции.
[18] Лобачевский Н.И. — российский математик, создатель неевклидовой геометрии.
[19] Лобанить – бить по лбу, колоть, резать, молить (В. Даль)
[20] Полба — вид пшеницы с ломким колосом.
[21] Лоббист — человек, принадлежащий к лобби.
[22] Выражение «На лбу десять классов написано» — констатация у человека внешних признаков интеллигентности.
[23] Лобан — рыба семейства кефалей.
[24] «Талибан», «Северный альянс» — военно-политические группировки в Афганистане.
[25] Лоботомия — хирургическая операция отсечения лобных долей головного мозга. Облегчает состояние буйных душевнобольных, но приводит к состоянию глубокого идиотизма.